Годы идут, а я с каждым днём всё гаже и гаже.
DONEНо хоть фмобы пилю исправно, потому что это помогает мне мотивировать себя на писанину, которая отдаляет моё сознание от жестокой реальности, в которой мне всё чаще хочется убивать.
Об убийствах и самоубийствах мы и поговорим. Да и о смерти в принципе, об отношении к ней и о её взаимоотношениях с такой непростой-непростой жизнью.
А ещё о чести и храбрости. И о героях. Или злодеях.
Правила те же, реалии другие.
Когда Киллер пишет драбблы, он обычно довольствуется внезапным порывом. Бегает по дну, танцует и поёт, а когда музыка кончится, кончится и запал.
Поэтому как всегда - мы ничего друг другу не должны.
Выбираете цитату из Кодекса Бусидо.
Затем фендом и персонажей. Можно ещё по одной. Там две осталось.
Dark Souls: Крейтон, Пэйт, Хранители Бездны, Орнштейн, Первенец Гвина (Безымянный король) new!
Deus Ex: Адам Дженсен, Айван Берк, Фрэнк Притчард.
OVERWATCH: Габриэль Райeс, Джек Моррисон, Джесси Маккри, Гендзи Шимада, Ханзо Шимада, Ана Амари (люблю старых тёток-снайперш) new!
2. Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности.
4. На войне верность самурая проявляется в том, чтобы без страха идти на вражеские стрелы и копья, жертвуя жизнью, если того требует долг.
6.
Бонус-тема:
Тот вечер
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH
music: Korn – Alone I Break
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH
music: Korn – Alone I Break
Говорят, что для того, чтобы следовать пути искренности, нужно жить так, словно ты уже умер.©
Иногда,чтобы забыть, достаточно проделать нехитрый путь пешком от кукурузных полей Индианы до фермерского домика среди прерий, ловя встречный ветер и слушая местное радио. Переключаясь с одной волны на другую, можно услышать отголоски своего прошлого, звуковые сигналы и сирены, эхом отдающиеся в голове. Зловеще ощерившиеся искрящими проводами вышки на горизонте и ветровые генераторы, рассеянные на зелёных холмах, станут на этом нелёгком пути спутниками, что укажут правильную дорогу, и, пока тучи не сгустились над головой, надо закрыть глаза и восстановить свою жизнь по кусочкам, используя для этого имеющиеся ресурсы. Базы данных. Контракты. Пустые гильзы невысказанных слов. Отдалённые звуки выстрелов. Взрывы. Точки на карте.
Чей-то громкий крик. Чьё-то бессмысленное оправдание.
Засыпая каждую ночь, Джек Моррисон проделывает этот путь бесхитростно и легко в поисках ответов на свои вопросы.
В отличие от него, Габриэль Райес не хочет копаться в ошибках прошлого. В черноте пережитых страданий и разрушенных жизней не разглядеть ни ярко-голубого неба, ни ветровых генераторов. Здесь нет изумрудного полога ароматных трав и лабиринтов из стеблей кукурузы. Ступая по расплавленному металлу, он может довольствоваться лишь криками мертвецов и собственной слепой яростью. Никто не покажет, куда идти. Никто не расскажет, что было прошлом. Любая радиоволна сохраняет кладбищенское молчание. Тот, кого нарекли Жнецом, теперь уже никогда не увидит солнечный свет. Чтобы забыть, ему достаточно закричать и заглушить спрятанную в недрах воспалённого разума боль.
Когда они встречаются, оба мира предаются огню. Начало и конец Overwatch, двое мертвецов, поднявшихся из пепла искажёнными архетипами справедливости и смерти. Вокруг могут разрушаться города, трескаться бетонные джунгли Лос-Анджелеса и синим пламенем вспыхивать кукурузные поля Индианы. Для них всё это будет лишь фоновой музыкой, эпичным падением в бездну.
— Скажи мне, Райес, почему?
— Да разве ты меня послушаешь, упрямый осёл?
Ступая по раскалённому песку, Жнец стреляет навскидку, прекрасно зная, что Солдат-76 увернётся. Так уже было. Бесполезно придумывать что-то ещё.
— Ты всегда был слаб, Джек. И был занят только своим слепым патриотизмом, не видя реальной проблемы.
Голос Габриэля эхом разносится по пустыне, отражаясь от дюн, и рикошетит прямо в голову Моррисона. Он везде, даже выстрелы не в силах заглушить это хриплое рычание, приправленное могильным холодом и искренней ненавистью. Такой искренности от бывшего товарища Джек, признаться, никогда не ощущал.
— Мне жаль, Габриэль!
— Конечно, тебе жаль… — Жнец иронично усмехнулся, выкинув один дробовик. — И Ане Амари тоже жаль. Это человеческая природа — жалеть о несовершённых поступках.
Чтобы добраться до винтовки, Солдату нужно сделать один рывок. Едва пальцы касаются приклада, ботинок Райеса вжимает его ладонь в обжигающе горячий песок.
— Сколько лет прошло, Джек?
Подняв взгляд, Моррисон видит чёрный дым на фоне голубого неба. Такого же, как над кукурузными полями Индианы. Стоит сойти с асфальтированной дороги и углубиться в лабиринты высокой травы, как радиоволна воспоминаний умолкнет, оставив своего слушателя наедине с завывающим ветром и пением лесных пташек. Оказаться бы сейчас там.
Верно, Джек?
— Охренеть, Моррисон… Все вокруг уроды, один ты — воздушный шарик. Возомнил себя героем нации? Такое избитое клише.
Габриэль говорит, шипит сквозь прорези мрачной маски, и давит каблуком сильнее, надеясь услышать хруст сломанных костей. Дуло дробовика грубо упирается в голову Солдата у виска — нажать на курок так же легко, как пройти дорогой мертвецов в мексиканской глуши, давясь сахарной конфетой. Но Райес медлит.
— Я просто хочу узнать, почему ты предал Overwatch. Это всё. — Отвечает Моррисон, морщась от брошенного ветром в лицо песка. — Плевать на остальных.
— Как интересно ты заговорил. Спустя столько-то лет. Что? Достаточно было сдохнуть, чтобы внезапно задаться этим вопросом?
Жнец опускается на одно колено, хватает Солдата за жёсткий воротник и, не отнимая от его головы оружия, ставит на колени. Содрав с лица Джека маску, Габриэль внимательно смотрит на его лицо, с трудом подавляя рвущийся наружу смех.
— Постарел, Джек.
— Ты тоже.
Оценив шутку, Габриэль поднимается на ноги, забирает винтовку Моррисона и выбрасывает обойму. Под маской не разглядеть, но Джек кожей чувствует улыбку бывшего соратника, она ядовитая и очень неприятная. Если, конечно, у Райеса ещё остались губы.
— Разве может человек, посвятивший свою жизнь США, просто так отвернуться от своей страны после кровопролитной войны? — нарушает молчание Солдат. — Мы прошли через ад, но, видимо, теперь произошедшее с нами на полях сражений для тебя не имеет значения. Я прав?
— Смотря, с какой стороны подойти к этому вопросу. У каждого из нас были свои мотивы. Возьми сейчас любого патриота в заложники, и он уже через час усомнится в избранном правительстве… — парирует Жнец. — Вот ты, например, теперь тоже занимаешься далеко не благотворительностью, верно? Какая досада — наш обожествляемый мальчик-Америка внезапно пустился во все тяжкие! Так и вижу заголовки всех газет.
Райес разбивает Солдату нос и носком ботинка отталкивает от себя, удивляясь, что Джек даже не думает сопротивляться. В нём кипит гнев, но он изо всех сил сдерживается, упрямо и смело смотря в безликую маску.
— Габриэль. Я не забыл… Тот вечер.
Дробовик дрожит в руке Райеса, и он склоняет голову к плечу, прислушиваясь к тяжёлому дыханию Моррисона. Стерев кровь с подбородка, Солдат старается дышать через рот, и из-за этого делает паузы, потому как песок скрипит на зубах, а горло сохнет. Но даже в таком состоянии он упрямо поджимает губы и добавляет:
— Вечер, когда война закончилась.
От кукурузных полей Индианы до бетонных джунглей Лос-Анджелеса в такие моменты подать рукой. Жарким маревом миража вокруг них растворяется пустыня, и перед глазами возникает яркое полотно наслаивающихся друг на друга событий. Конец войны. Конец эпохи. Конец Overwatch. Конец дружбы.
Начало… Чего-то иного.
Считаясь в лабиринте из жёстких стеблей кукурузы, Джек закрывает глаза и вспоминает, как поклялся Габриэлю никогда его не бросать.
Ступая по расплавленному металлу, Габриэль останавливается, чтобы поднять пустую гильзу и прислушаться к отдалённому гулу пережитого кошмара.
Они смотрят друг на друга.
Мир вокруг снова в огне.
— Мы умерли, Джек. То, что осталось, растащат новые поколения, а мы уже вошли в историю. Баста. Хватит бороться и вспоминать. Ты такой жалкий, что меня тошнит.
Чёрный дым окутывает Солдата, и он зажмуривается. Жнец материализуется в нескольких шагах от Моррисона и надрывно смеётся, продолжая:
— Я вижу своё будущее в мести, а ты всё ещё живёшь прошлым, как будто бы никто не ставил тебе памятник на кладбище. Оглядись! — Габриэль раскидывает руки и делает глубокий вдох. — Горячая пустыня, приправленная террором. Всё равно что наш мир, задыхающийся от идеалистических мудаков вроде тебя.
— Я помню тот вечер! — выкрикивает Моррисон. — Вечер, когда поклялся никогда тебя не оставлять!
От каждого слова Джека по спине Габриэля прокатывается волна предательского холода.
— Ты меня никогда не слушаешь. Я тебе про одно, а ты мне про другое… — продолжает Солдат. — Плевать на остальных. Мне нужны ответы.
— Тогда в этом разговоре нет смысла.
Порывисто повернувшись, Райес поднимает дробовик.
— Умри.
И от песка отражается оглушительный хлопок выстрела.
Иногда кажется, что расстояние между ними слишком велико, чтобы в одно мгновение сократиться до жалких сантиметров. Ведь, пешком от Индианы до Лос-Анджелеса так просто не дойти, вооружившись походным рюкзаком. Пока от крови щиплет язык, а спину разрывает болью, следует прошептать заветное “герои никогда не умирают”, и мир уходит в крутое пике.
Упав однажды, уже не боишься падений.
Выбив дробовик из рук Габриэля, Моррисон срывает с него мертвецки-бледную маску, треснувшую после того, как Амари повредила её в драке. Зияющая чернота рассеивается, и усеянное шрамами неузнаваемое лицо Райеса искажает гневом даже тогда, когда Джек обнимает его и рычит, уже не задавая глупых вопросов. Ана под маской увидела дьявола, а Моррисон сумел разглядеть за завесой своего друга, который уже никогда его не простит.
Да он и себя самого-то простить не в силах.
— Почему? Скажи мне, почему?
— Потому что ты бесишь меня, Моррисон.
Бесплотное тело Жнеца растворяется, проникает чёрно-красной пеленой сквозь пальцы и вместе с пустынным ветром улетает прочь. Оглушённый выстрелом, Джек остаётся один среди обжигающе горячего песка пустыни.
Стоя на дороге из крови и расплавленного металла, Габриэль вспоминает тот самый вечер, когда поклялся никогда не отпускать Джека из своих объятий. На пустой гильзе в его руках выгравированы признания и бессмысленные поздравления с окончанием войны. Будь у него возможность сбежать из этой черноты в вечность, он бы даже сейчас непременно забрал Солдата с собой, но тот скорее откусит собственную руку, чем вновь доверится тому, кого, без сомнения, всё ещё любит, противоречиво и слепо.
Иногда, чтобы забыть, не достаточно ни пустой дороги ни душераздирающего крика в тишине.
А от кукурузных полей до Лос-Анджелеса можно добраться, едва переступив невидимую черту. Так уже было. Бесполезно придумывать что-то ещё.
Достойная цена
Хранители Бездны, Дезертир Хоквуд
DARK SOULS III
music: Abyss Watchers OST
Хранители Бездны, Дезертир Хоквуд
DARK SOULS III
music: Abyss Watchers OST
Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда.©
— Как ты думаешь, зачем Пламя цикл за циклом поднимает из мёртвых Негорящих? Чтобы те вернули истинное топливо для горнила на опустевший трон нашего бесполезного существования. И дело не в том, что Повелители Пепла обязаны коротать свою вечность в этом проклятом месте. Дело даже не в долге и чести… Просто, когда мир катится в Бездну, другого выбора у нас просто не остаётся, верно?
Хоквуд прислушивается к тишине и усмехается. Чувствуя на себе безмолвно-осуждающий слепой взгляд Хранительницы, он просто разговаривает с пустотой, стараясь заглушить призыв Легиона в своей голове. Перед его глазами мелькают картины, неприглядные взору, его рука инстинктивно тянется к оружию, а его тело, как бы он ни старался, всё ещё принадлежит Пламени. Сопротивляться долгу трудно, но Хоквуд не желает сдаваться, ведь волчий дух не сломить даже божественному провидению.
Когда он замолкает и отпускает своё сознание, то видит перед собой усеянное трупами капище. Сохранивший рассудок легионер рассекает мечом очередного товарища и кричит, вымещая свою ярость на тех, с кем прошёл долгий путь. Теперь их плоть — это его плоть. Их голос — это его голос. Их боль — это его боль. И вся эта какофония безумия пушечной канонадой врывается в голову Хоквуда, заставляя его вновь рухнуть на колени.
Волчья трава желтеет под ногами и мгновенно окрашивается в багряный цвет пролитой крови. Дезертир уже не помнит имени того легионера, но его по привычке тянет к Лорду, потому что Пламя так решило. Будь в нём больше прежнего восхищения и желания подчиняться, он бы уже давно бросил пепел Легиона под ноги слепой шлюхе, что сторожит искорки затухающего кострища, и умер, никем не похороненный. Но теперь Хоквуд постоянно лишь помышляет о смерти, когда видит кроваво-красный отблеск в глазах своего Повелителя, что сам стал Бездной, всю жизнь посвятив её искоренению.
— Усомнившийся в Легионе должен быть предан огню… — улыбается дезертир, слушая, как Хранительница молится у костра. — Знала бы ты, как много сомнений мне пришлось скрыть за маской вымученного долга. И что в итоге я получил?
— Ты получил забвение.
Хоквуд вздрагивает и озирается по сторонам. Стены Храма рассыпаются в пыль, и он снова видит перед собой усеянный трупами склеп, последнее пристанище Легиона. Среди падших, сгорбившись, стоит высокая фигура, облачённая в доспехи. Она поднимает голову, увенчанную остроконечным шлемом, к высоким сводам и чертит огромным двуручным мечом линию на пропитанной кровью земле.
Голос, обращающийся к Хоквуду, звучит и рядом и вдалеке. Он везде.
— Ты получил покой… — говорит пепельный легионер, поворачиваясь к дезертиру. — Но предал Волчью армию и предал нас. Достойная цена?
Слова срываются с губ каждого воина, что лежит в этой братской могиле. Пока Хоквуд собирается с мыслями, чтобы достойно ответить призраку своему прошлого, восстаёт ещё один легионер. Его кинжал высекает искры, отражённый мечом Фаррона, и вечная битва вспыхивает снова, пока срываются слова с посиневших губ мертвецов.
— Мы поклялись уничтожать заразу, покуда Бездна не содрогнётся от нашего могущества. Мы отдали свои души Пламени и стали едиными, продлив Эру Огня. Наша война вечна.
— Ваша война глупа.
Сверкает оружие, восстают новые легионеры, и тот, что призвал сюда Хоквуда, убивает одного за другим, упиваясь их кровью. Некоторые успевают ожить ещё до того, как их тела касаются багряной земли. Некоторые остаются лежать, пустыми глазами вперившись в неизвестность. Глядя на это, дезертир невольно делает шаг назад и прикрывает перчаткой рот, борясь с приступом тошноты. Голова Хоквуда раскалывается от криков боли.
— Те, что предали нас, предали Великого Волка, предали самих себя. Их следует уничтожать, словно семена Бездны, рассеянные по всему миру.
Многоголосье сводит Хоквуда с ума, и он даже не замечает, как восставший легионер подбирается к нему всё ближе и ближе, игнорируя других оживших мертвецов. Повелитель Пепла дышит огнём в лицо дезертира и усмехается под маской, алым недобрым взглядом выискивая глубинный страх в его глазах.
— Задавался ли ты вопросом, почему Пламя подняло тебя из пепла?
Хоквуд кивает головой и сжимает меч онемевшими пальцами.
— Чтобы вернуть вас всех на трон.
В лицо негорящему веет прохладой из древних катакомб Картуса, и морок рассеивается. Хранители Бездны замолкают, растворяясь в воспоминаниях Хоквуда, и он очухивается в Храме Огня, чувствуя под своей головой аккуратно свёрнутый тёплый плащ. Наверное, он потерял сознание, упав с высоких ступеней. Или же действительно побывал в Цитадели Фаррона, где до сих пор продолжается эта бессмысленная бойня.
— Я никогда не склонюсь перед Легионом. Больше никогда… — говорит он, едва ворочая языком.
А за ядовитыми болотами, там, где селятся лишь пиявки и мозгляки, легионеры вновь восстают и сражаются друг с другом, кружась в диком нескончаемом танце. Оглянувшись на дверь, самый высокий из них, тот, что явился Хоквуду в кошмаре, загадочно улыбается и, бросив тело убитого товарища в грязь, шепчет, отпуская шелест сказанного вместе с затхлым ветром под высокие своды склепа:
— Ты — часть Легиона, Хоквуд. А мы — часть тебя. И связь эта прочнее любой цепи.
Пингвиний принц
Адам Дженсен, Айван Берк
DEUS EX MD
Адам Дженсен, Айван Берк
DEUS EX MD
Легко быть храбрым тигром, но попробуй стать храбрым кроликом.©
Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — ничего. Отмахнувшись от Маккриди и покачав головой на немое осуждение Миллера, Адам бы покинул штаб-квартиру Интерпола, купил себе виски и забыл тот теракт, как страшный сон. Если бы не одно “но”.
Он знал про подрывника слишком много, чтобы просто проигнорировать это.
Всё началось с Утулека. Поиски зацепок привели Дженсена в квартиру, где среди свечей и пропагандистских плакатов на самодельном постаменте стоял золотой пингвин в короне. Явно выкраденный из ансамбля, он стал дополнением своеобразного алтаря для поклонения и наводил на мысли о том, что тот, кто жил в этой квартире раньше, имел некоторые проблемы с головой. Вокруг стола и на самом столе громоздились детали и шестерёнки с логотипом Станека. В ящиках лежали запрещённые к хранению и распространению патроны к оружию, которое повсеместно изымалось полицией. И в завершение картины запароленный компьютер.
С именем. Айван Берк.
— Не подходи ко мне.
Согласно вытащенным из базы данных Тавроса данным, он был женат, работал автомехаником и пытался устроиться к родственникам на позицию лицензированного специалиста. Всё было тщетно. Единственной отрадой в его жизни была супруга, его солнце и звёзды, его свеча на ветру, но и она предала возлюбленного, рассказав о подробностях теракта брату, что был большим начальником в Тавросе. Марченко похоронил адепта КПА. Больше не существовало загадочного подрывника с Ружички. Словно по цветной картинке прошлись растворителем, который убрал Берка из истории Праги, из жизни, из семьи. Адаму было знакомо то чувство, когда ты превращаешься в призрака, и все вокруг думают о том, что ты давно мёртв.
— Не двигайся, иначе я взорву здесь всё.
Дженсен поднял взгляд, чтобы сохранить зрительный контакт с объектом и, в случае чего, применить силу. Заваленная коробками для переезда и пугающе пустая пражская квартира уже не представляла никакой ценности, но в Зелене помимо него жили ещё люди — взрыв мог покалечить их. Стараясь не двигаться и следить за каждым движением Айвана, сжимающего детонатор, Адам, признаться, впервые не знал, что ему делать.
— Так просто всё сошлось, да? — у Берка налицо нервный срыв. Один имплант был повреждён, недоставало трёх пальцев. Просканировав Айвана с помощью КАСИ, Адам выяснил, что тот недосыпал и давно не принимал нейропозин. Удивительно, что Берк ещё соображал и держался на ногах. — Теракт. Конференция. Этот сраный акт. Так просто всё сошлось. И все те жертвы… Жертвы были… Напрасны?
Жёлтый балахон Берка приобрёл грязный оттенок. Скорее всего подрывник прятался в канализации и выбрался на улицу, когда всем аугам сообщили о восстановлении в рядах человечества. Испуганные, но воодушевлённые, они начали возвращаться в свои семьи, и Айван не был исключением, но проблема была в том, что возвращаться было некуда. Мелисса забрала все вещи. Не оставила даже записки. Уехала на первом же поезде. Так всё было. Дженсен следил за ней после того, как узнал личность подрывника из Ружички.
— Тебе нужен нейропозин, Берк… — осторожно произнёс Адам. — Я тебе его дам. Пообещай опустить детонатор.
— Я не просил тебя подавать голос, интерпольская псина! — Айван сделал шаг вперёд и страдальчески свёл брови. Лихорадочный блеск в глазах подрывника тут же выдал ломку и мольбу при одном упоминании нейропозина. Адам даже не побоялся протянуть Берку руку — избивать и арестовывать сломленного человека в момент наибольшей уязвимости Дженсен не желал. Любой конфликт можно сгладить разговором — слова были нужнее. Тем более, когда у человека никого не осталось.
— Твой имплант повреждён. Я знаю человека в Праге, который может помочь тебе. Я дам тебе нейропозин. Я позабочусь о том, чтобы к тебе лояльно отнеслись в суде… — продолжил Адам, не спуская глаз с Берка. — Опусти детонатор.
— Да пошёл ты! Возомнил себя спасителем человечества, да? А сам разукрасил углепластик кровью! Я слышал… Про то, что сделал Марченко… — решимость Айвана угасала на глазах. Ему было необходимо принять нейропозин, и он, казалось, был готов на что угодно ради этого. Даже на убийство. — Ты не успел. И я сделал, по сути, тоже самое, верно?
Голос Берка дрогнул, он изуродованной ладонью прикрыл рот и покачал головой.
— Вот. Видишь, Берк… Ты сам, без меня уловил суть. Я помогу тебе. Веришь?
Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — крик о помощи. Полицейские, не получившие наводку на подрывника, поймали Берка в районе театра и избили, не скупясь на жестокость, просто потому что тот был аугом. Обломки имплантов до сих пор не были убраны с мостовой.
— Больше нет смысла сражаться. Я убил людей… Зря? Я не понимаю.
Дженсен осторожно, без резких движений, забрал детонатор у Берка и положил его на журнальный столик. Айван говорил на странной смеси английского, чешского и русского, понять его было трудно, но Адам обновил языковой модуль ещё неделю назад. Чтобы снять с Берка бомбу, потребовалась едва ли не филигранная точность, потому что взрывпакет был собран кустарным способом — такие могли рвануть от неосторожного обращения, стоит их уронить или перевернуть набок, но осторожность оказалась излишней — Айван безбожно блефовал, судя по всему, не особо надеясь на успех своей самоубийственной операции. В пакете оказался обычный муляж. Скорее всего подрывник искал ответы и вожделенную дозу, а не желал возмездия. Импланты и без этого слушались его с трудом.
— Сядь… — попросил Дженсен. Отключив инфолинк и убедившись, что в ближайшие часы его не побеспокоят, Адам стащил с Берка капюшон, не спуская с него глаз, отошёл к одной из своих сумок и вытащил из кармашка сохранённый нейропозин. Ампула окончательно убедила Айвана в том, что его никто не собирается убивать.
— Мне нельзя в тюрьму. Нельзя. — Проговорил он, крепко ухватив Адама за предплечье. — Я не смогу.
— Успокойся.
Зубами открыв одноразовый шприц, обнаруженный в выданной Миллером аптечке, Дженсен очень осторожно вставил ампулу нейропозина в колбу. Нуждающиеся в наркотике ауги вводили его себе беспорядочно, зачастую не следуя рекомендациям врачей, но многолетние наблюдения привели Адама к выводу, что самый быстрый способ — через шею. На теле Берка и без того живого места не осталось, поэтому нечего было расшаркиваться и жалеть его. Тем более постфактум. Когда уже не было своих и чужих.
Айван с облегчением вздохнул и, не отпуская Дженсена, крепче сжал его руку, дрожа при этом, словно в лихорадке. Адам слушал его сердцебиение и надеялся, что подрывник не решит снова на него напасть, ощутив возвращающиеся к нему силы, но напрасно.
Перед ним снова встал нелёгкий выбор: сдать преступника или скрыть от властей, позволив Берку начать новую жизнь с грузом совершённого греха за плечами. Однако, кто знает. Быть может, в тюрьме ему будет лучше.
— Меня зовут Адам Дженсен.
— Я знаю. Несложно забыть. Имя на слуху. Постоянно… Все постоянно говорили о тебе. Я перехватил их частоту… — Айван поднял взгляд, и Адам понял, что у него тоже есть КАСИ, только более ранней модификации. — Ты из Интерпола. Крутой парень. Настоящий ublyudok. Марченко желал тебя уничтожить.
— Да. Как видишь, у него не получилось.
Перехватив лишённый пальцев имплант Берка, Дженсен осмотрел его и покачал головой.
— Здесь недалеко есть книжный магазин...
— Ты видел мою жену? — прервал Адама Айван и заглянул ему в глаза, не скрывая того, что распознает ложь даже с барахлящим КАСИ. — Они поймали Мелиссу?
Признаться, Дженсен ненавидел врать. И сейчас, скрывая в своей необжитой квартире террориста, который убил многих людей, он чувствовал себя лицемером, действующим безрассудно и даже в какой-то степени глупо. Но чем он сам отличается от Берка? На его руках кровь тысяч невинных людей, что погибли под обломками двух жилых небоскрёбов.
Сам Адам — всего лишь безродная собака, которая пытается поймать острыми зубами летящего в небе воздушного змея. В какой-то момент, лишившись всего, перестаёшь думать о том, что будет потом. Пока не столкнёшься с реальными последствиями.
— Я понял. Suka. Я знал, что она всегда была не на моей стороне. Верно же? — Айван не позволил Дженсену отстраниться. — Я вижу это в твоих глазах. Мне стоило догадаться.
— Тебе сейчас лучше немного помолчать и выслушать меня. Идёт? — резко прервал Адам собеседника, вытащил из кармана сигареты и вложил одну в губы Берка, тут же давая ему прикурить. — У тебя есть два пути. Или ты меняешь документы и стираешь серийные номера с имплантов, чтобы сбежать из Праги. Или добровольно сдаёшься полиции. Нужно всё сделать тихо, потому что, несмотря на отмену акта, в этом городе ещё живут те, что, не задумываясь, разорвут тебя на месте. Не мне судить слепую пешку, что просто подбросила нужный пакет на нужную станцию, но…
Берк поднял руку, стряхнул пепел себе под ноги и покачал головой. От нейропозина взгляд его затуманился, стал расфокусированным и нечётким — КАСИ любезно сообщил о моральном истощении, вспыльчивости и глубокой депрессии. В таком состоянии принять решение Айван не смог бы при всём желании.
— Есть ещё один вариант… — осторожно продолжал Дженсен, подключив чудеса сомнительной дипломатии. — Ты продолжишь бегать по канализациям, не в силах раздобыть даже просроченный нейропозин, от которого мы все зависим. И скорее всего умрёшь. В страшных муках. Почти, как Талос Рукер.
Забрав сигарету у Айвана, Адам затянулся, выдохнул в сторону дым и вздохнул, разглядывая лицо того, кого бы ещё неделю назад расстрелял на месте. Сейчас в этом не было никакого смысла.
— Могу ли я… Как-то искупить свой грех? А, Дженсен? — хрипло спросил Берк.
— Не мне это решать. Ты своей жизни полноправный хозяин.
— А ты сам сможешь жить с тем, чем тебе пришлось пожертвовать ради сомнительного мира? — твёрже продолжил гнуть свою линию Берк, но намёк дошёл до Адама и с первого раза.
Четвёртый путь для отбившегося от стаи пингвиньего принца — начать работать на Джаггернаут с надеждой, что хотя бы там его не станут осуждать. Веге и Янусу бы понравился настрой ауга, который знал о всех планах Марченко и, вопреки приказу, остался в живых, решив поиграть в раскаяние.
Пока Дженсен забывался в работе на Интерпол, Берк был готов землю рыть, чтобы найти тех, кто управляет этим миром извне.
Будь Адам Янусом, он бы дал второй шанс убийце?
— Я завтра ночью уезжаю отсюда. Можешь занять эту квартиру на время. Потом свяжешься со мной… — порывисто поднявшись, Адам отошёл к стоящей на пустой кухонной столешнице бутылке виски, плеснул себе в стакан пару глотков и тут же выпил. — Если ты действительно знаешь, что такое истинное раскаяние, то…
Айван шумно выдохнул, откинулся на спинку дивана и тихо рассмеялся, перебивая Дженсена:
— Я понял, bratan. Выбор за мной. Как будто бы это так просто. Ты бы сам смог принять такое решение?
Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — слишком много. И дело было не в КАСИ. Предложив Берку немного виски, Дженсен смотрел на него, продолжая бесцельно взвешивать все “за” и “против”, но, как назло, мысли путались и выдавали одну противоречивую мысль за другой.
— Слушай, Дженсен, я, конечно, всё понимаю, но кто это, нахрен, такой?
— Да так. Один знакомый. Сможешь приютить его на пару вечеров? Ради меня, Притчард. Пожалуйста.
— Чтоб тебя, Адам… Хорошо. Но только если он не будет трогать мои вещи. Погоди… Эти импланты. Это что, Isolay?
Прощение
Ханзо Шимада/Гендзи Шимада
OVERDROCH
music: halsey – i walk the line
Ханзо Шимада/Гендзи Шимада
OVERDROCH
music: halsey – i walk the line
Нанести поражение своим союзникам — это нанести поражение себе, а победа над собой — это победа над собственной плотью.©
Праздник цветов и воздушных змеев в Ханамуре всегда напоминал Ханзо о тех временах, когда отец был жив. Плевать, что за фейерверками и парадом огромных бумажных драконов приходилось любоваться лишь с крыши дома Шимада, но это был самый счастливый день в году, потому что сыновьям клана позволялось делать всё, что заблагорассудится. Старшего Шимаду освобождали от тренировок, а младший мог в любой момент сбежать от няни и присоединиться к брату в саду, где до самого позднего вечера они рассказывали друг другу различные истории и делились полученными знаниями. Гендзи неизменно получал лишнюю порцию онигири, а Ханзо просто мог себе позволить провести рядом с братом больше времени. Больше, чем в обычные дни.
Ныне этот праздник ассоциировался со скорбью и тишиной. С тишиной, которая давила на виски и выбивала воздух из лёгких. Потому что в доме Шимада уже никогда не появятся свежие цветы и сладости. Обагрённое кровью братской вражды, это место лишилось частички света, превратившись в мрачную преступную твердыню, где вершились судьбы невинных людей. Всем здесь теперь управляли старейшины, а оставшиеся приближённые клана резали друг другу глотки за место главы, из-за чего сверху был дан приказ прекратить беспричинный самосуд. Лишившись всего, мафиозные группировки постепенно выходили из-под контроля и откалывались от своих боссов, начиная работать на корпорации, но Ханзо до этого уже не было никакого дела.
Возвращаясь в родную Ханамуру раз в год, он преследовал только одну цель — почтить память погибшего брата. Как только Гендзи явил себя и попытался переманить старшего на свою сторону, всё пошло наперекосяк, и окончательно запутавшийся Ханзо, мгновенно потерявший цель своего и без того несладкого существования, всерьёз задумался о том, что ему делать дальше. И ноги сами привели его к дому Шимада в самый разгар праздника цветов. Ему казалось, что если он сейчас здесь встретит Гендзи, они смогут провести этот день, как раньше, не задумываясь о том, что будет завтра. Но дом был всё так же пуст и мрачен, и охрана, выставленная на ночной патруль, нисколько не украшала безрадостный пейзаж, а лишь убеждала в том, что все заветы отца оба брата-дракона благополучно отринули и обратили память об отце в пепел позора. Это означало, что делать в Ханамуре им больше нечего.
Развернувшись в сторону узкой улицы, вдоль которой переливались всеми цветами радуги праздничные фонарики, разрисованные цветочным узором, Ханзо накинул на голову капюшон и, ускорив шаг, вскоре влился в разноцветную толпу празднующих. Оружие ему пришлось оставить — не так-то просто спрятать лук под одеждой, когда в Ханамуре буквально не протолкнуться, особенно в веренице торговых рядов. Невольно Шимада задумался о том, что в этой оглушающей какофонии взрывов и свиста шутих легко скрыть убийство, совершённое с помощью громкого огнестрела, а в ворохе брошенных бумажных змеев можно спрятать труп, который непременно обнаружат только под утро. Мрачные карикатурные силуэты наслаивались на яркие праздничные картинки, и от них становилось до невозможности дурно. Словно стоило подумать об этом тщательнее, и всё непременно сбудется, вызвав на улыбающихся лицах панику, страх и ненависть. А праздник цветов должен был оставаться неизменным. Свернув в переулки, Ханзо обошёл столпившихся у сцены зрителей, что пришли посмотреть выступление местных барабанщиков, ловко забрался по стене на неприметный балкон, а оттуда в тени раскинувшегося дерева сакуры залез на пологую крышу, где скрылся от любопытных глаз за установленным рекламным щитом.
Отсюда были видны не только звёзды, но и парящие на уровне крыш длинные хвосты бумажных змеев и вспыхивающие то там, то тут яркие бутоны фейерверков. Если бы Ханзо закрыл глаза, он бы наверняка мыслями вернулся в далёкое детство, но теперь эти воспоминания невыносимо горчили. И злили. А злиться старший Шимада себе запретил ещё десять лет назад.
Простил ли он себя?
Нет. И никогда не простит.
— Будешь?
Вздрогнув и похолодев, Ханзо чуть повернул голову и увидел протянутую к нему механическую руку, в пальцах которой была зажата шпажка с данго. Неуверенно подняв взгляд, Шимада задержал дыхание и, проигнорировав рвущиеся наружу эмоции, внимательно посмотрел на нарушившего его сомнительный покой брата. Тот был без шлема. Непотребно неузнаваемый. Прошло много лет, Гендзи вырос, его лицо растеряло юношеские черты, а Ханзо всё это умудрился пропустить и теперь не мог найти в себе силы даже на то, чтобы просто пошевелиться.
— Бери быстрее. А то я передумаю.
Когда Гендзи улыбнулся, его лицо осветил раскрывшийся в небе красный бутон фейерверка, и Ханзо захотелось встать и уйти. Пройдёт ещё столько же времени, а груз вины и бесконечные самокопания будут преследовать его, как затравленная свора ищеек, от них не скрыться как просто. В какой-то момент ему даже показалось, что происходящее ему снится, но старший Шимада быстро убедился в обратном.
Он протянул руку, забрав шпажку у Гендзи, и даже позволил брату сесть рядом. Как раньше. Какое-то время они оба молча наблюдали за тем, как искрится и переливается праздничное небо над Ханамурой.
— Знаешь… — Гендзи первым нарушил тишину. — А ведь сначала я хотел тебя убить. Отыграться за то, что ты со мной сделал.
Отвечать на это Ханзо ничего не стал, да и понимал нутром, что сейчас младшему Шимаде в меньшей степени нужны пустые оправдания.
— Потом. Уже в Непале. Учитель сказал мне, что мудрость прощения — одна из самых великих на земле. Что бы ни случилось, что бы ты ни чувствовал, самое главное — это прощение.
Кусок в горло не лез, но Ханзо всё равно снял один шарик данго с деревянной палочки и протянул остатки Гендзи, стараясь ничем не выдавать того, насколько вся эта ситуация выводит его из равновесия. Он нахмурился, молча облизнув пальцы, и покачал головой, отвечая:
— Тогда я…
— Не перебивай… — шутливо ткнув брата в бок, Гендзи вздохнул и продолжил: — Простить другого гораздо проще, чем простить самого себя. Потому что те раны, что мы наносим себе сами, могут не заживать до самой нашей смерти. Но, согласись… — он улыбнулся и перевёл на Ханзо взгляд. — Они позволяют нам чувствовать себя живыми.
— Пришёл сюда читать мне лекции своего учителя? — с невесёлым смешком отозвался Шимада. — Я не в настроении их слушать.
Гендзи сощурился, поджал губы и покачал головой, какое-то время наблюдая за проплывающими мимо их крыши воздушными шарами.
— Ты с возрастом стал упрямым и мрачным, как отец. Но даже в нём никогда не умирала искра доброты, понимания и любви к своим близким. Просто ты этого не видел… — откусив от шпажки кусок данго, Гендзи поморщился, усмехнулся и, даже толком его не прожевав, проговорил: — Ничего вкуснее не ел. Жаль, что аппетита нет. Когда не испытываешь потребности в еде, даже как-то грустно становится.
От каждого такого слова Ханзо всё сильнее хотел покинуть крышу, но он отчего-то не двигался с места. Наконец-то сумев перебороть оцепенение, он повернул голову к младшему брату и встретил его внимательный настороженный взгляд. Было странно смотреть в эти глаза спустя столько лет и чувствовать вместо злобы и желания уничтожить, скрываемую за холодом перемен нежность. Гендзи был прав, когда упомянул отца.
— Не говори с набитым ртом… — не сдержавшись, старший Шимада улыбнулся, чем заставил брата радостно выпрямиться.
— Я уже взрослый. Хочу и говорю. К тому же, что мне будет? Но спасибо за заботу. Я скучал по твоему ворчанию.
Сдержанный смех Гендзи заглушила запущенная кем-то во дворике шутиха. Неожиданно затихнув, он тяжело вздохнул, посмотрев на небо, и, положив ладонь на плечо старшего брата, крепко его сжал. На раздумья было всего несколько секунд до того, как Ханзо отодвинется или деликатно смахнёт руку Гендзи, поэтому медлить он не стал. Приподнявшись, он перекинул ногу через брата и, сев на него, крепко обнял за шею, неровно выдыхая горячий воздух из искусственных лёгких. Накрыв ладонью затылок Ханзо, младший Шимада стащил с него капюшон и, чувствуя, что лучник задрожал не то от злости, не то от противоречивых эмоций, что обуревали его мятежную душу, крепче прижал его к себе.
— Я хотел столько всего тебе рассказать… — сбиваясь, проговорил Гендзи. — Где я был. Что я видел. Столько всего произошло. Ты не поверишь, но каждый раз, когда я замечал прогресс в своём лечении и обучении, я невольно оглядывался, надеясь увидеть тебя. Я хотел, чтобы ты гордился мной, гордился моими свершениями. Я хотел показать тебе мир за пределами Ханамуры — он удивительный, честно! Просыпаясь каждый день в Шамбале, я открывал глаза и думал, что ты вот-вот снова влезешь ко мне через окно, как в детстве, но реальность не была столь благосклонна к моим желаниям. У меня была только старая фотография, как напоминание о том, что действительно важно.
Голос младшего Шимады превратился в шёпот, который проникал, казалось, в самую суть Ханзо. Задевая особо болезненные струны в его душе, Гендзи говорил и говорил, не прерываясь ни на секунду. Его кибернезированное тело то и дело вздрагивало, будто от подступающих рыданий, и, ощущая это, Ханзо не выдержал и наконец-то, спустя столько лет, обнял младшего брата в ответ, заставив словесный поток на мгновение иссякнуть.
Брошенная шпажка с оставшимся данго осталась лежать на пологой крыше.
— У меня нет никого, кто был бы роднее тебя. Осознание этого и помогло мне простить. Что бы с нами ни происходило, я верю, что в трудную минуту ты будешь рядом со мной и не откажешься вновь взяться за оружие во имя добра. Помнишь… — младший Шимада порывисто отстранился, положив ладони на плечи Ханзо и заметил, что тот внимательно к нему прислушивается, будто волк, прирученный охотником. — Помнишь, как я попытался поймать воришку на рынке, который обокрал старика? Я бежал за ним через все ряды, сбивая людей с ног, и поймал его только тогда, когда ты выстрелил из лука по его ногам. Ты тогда стрелял не очень, но в критический момент собрался и попал точно в цель, испугав и его и меня до чёртиков. Ты знал, что от отца тебе обязательно попадёт, но в тот момент это было неважно. Мы вместе… — с глупой радостной улыбкой, которая омолодила Гендзи на десять лет, он накрыл холодными металлическими ладонями шею брата и на выдохе проговорил: — Вместе поймали вора. Разве тогда ты не ощутил, насколько крепка наша связь?
Ханзо задумался и кивнул, ничего не отвечая. Рассматривая механическое тело брата, он всё равно чувствовал, как вина петлёй затягивается у него на шее. Осознавая, что никогда больше не почувствует тепло его ладоней, старший Шимада сглотнул вставший в горле ком слабости и попытался обречённо убрать руки Гендзи, но тот, упрямо поджав губы, всё равно оставил их на месте.
— Я всё ещё твой брат, Ханзо. Я живой. Я существую. Я помню. Те раны, что ты нанёс мне, сделали меня сильнее. Пойми уже наконец.
Перехватив запястье брата, он приложил его ладонь к своей груди и произнёс:
— У меня ещё есть сердце, которое бьётся. И оно бьётся вопреки всему, что было и будет. Прими уже настоящее, брат. Прими то, что я рядом и так будет всегда.
Небо озарило последним залпом фейерверка, и в воздух под громогласные крики с улицы взлетел огромный бумажный дракон, извергающий пламя. Люди подбрасывали вверх цветы, до крыши доносились звуки музыки и мелодичные трели духовых инструментов.
Под этот оркестр из прошлого Гендзи поцеловал брата, чтобы напомнить ему о том, что всё ещё бережно хранит свои воспоминания. О тех ночах, когда Ханзо не мог уснуть, избитый отцом. О вечерах, когда задыхающийся от рыданий Гендзи прижимался к брату, пытаясь найти в его объятиях утешение после пережитого позора от поражения в очередной драке. О том, как они оба ловко перелезали через балконы и забирались в закрытые комнаты огромного дома, чтобы побыть вдвоём. Ханзо почти позабыл те редкие встречи. А сейчас вспомнил. Сквозь поцелуй он действительно услышал, что сердце Гендзи всё ещё бьётся, и этот звук утешил его на мгновение близости. Ему безумно хотелось, чтобы праздник никогда не заканчивался, потому что утром он, скорее всего, снова исчезнет из Ханамуры.
— Тебе идут седые виски… — прошептал младший Шимада, отстранившись. — Ты похож на отца.
— Надеюсь, что так будет не всегда. — Ответил Ханзо на выдохе, не узнавая собственного голоса.
— Ты ведь… Не согласишься отправиться со мной, верно? — без какой-либо надежды спросил Гендзи и, когда пальцы брата скользнули по его щеке, изучая шрамы, прикрыл глаза.
— Ты знаешь мой ответ.
Накинув капюшон, Ханзо попытался встать и уйти, но руки киборга были сильнее его собственных.
— Тогда, где мне потом найти тебя? — Гендзи нуждался в ответе на этот вопрос, но старший Шимада не знал, как ответить. Он озвучил первое, что бросилось ему на язык:
— В канун следующего праздника, здесь, в Ханамуре.
Ханзо ожидал чего угодно, но только не того, что его младший брат согласится. Решительно кивнув, тот отпустил лучника и, глядя ему вслед, поднялся на ноги. Пока силуэт старшего Шимады не скрылся на цветастой улице, Гендзи не двигался с места. Он надеялся, быть может напрасно, что рано или поздно Синий Дракон клана сдастся агентам Overwatch и будет сражаться на их стороне, избежав тюремного срока.
Переведя взгляд на парящего в небе воздушного змея, киборг скрыл своё испещрённое шрамами лицо под маской и, улыбнувшись, вскоре тоже исчез с крыши.
Праздник цветов и фейерверков в Ханамуре проходил каждый год. Добраться сюда можно различными путями — от монорельса до ежедневных авиаперелётов. Ждать от праздника до праздника Гендзи было в тягость, но он был готов на всё, чтобы снова почувствовать, как брат крепко обнимает его.
Как в прошлом, которое навсегда останется в памяти обоих.
Стреляй!
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH
Разве ты забыл, что лучше смерть, чем бесчестие?©
Bam. Another ace in your hand
Bam. Another race to rail against
Bam. Fear is a trading game.
But which one of us
doesn't need their name?
Стреляй. Ты ведь так этого хочешь. Верно?
В первые секунды будет больно, я знаю. Выстрел из твоего дробовика может раздробить суставы в пыль, разорвать внутренние органы, разнести в мясо чью-нибудь башку. Стреляй, Габриэль, давай. Посмотри на меня в последний раз, прижми дуло к моему затылку и спроси себя — кем ты стал, Райс? Зависть ли тебя заставила свернуть не на ту дорожку или банальная трусость? Вопросов так много, да? И ты каждый раз приходишь ко мне в надежде, что я помогу тебе на них ответить, но я не всесильный герой. Этот момент мы уже упустили тогда, давно, в Швейцарии, когда Overwatch перестал существовать.
Теперь нам осталась лишь горстка воспоминаний и шрамы. О, да, наши шрамы с нами навсегда. Ана лишилась сна. Я лишился имени. Ты лишился плоти. А о физических увечьях и старости в приличном обществе уже не говорят. Расскажи любому на улице, кем ты был раньше, и тебе посмотрят в лицо уже иными глазами.
Герои ли мы?
— Какой ты жалкий, Моррисон.
Какой ты жалкий, Райс.
— Не можешь ни сдохнуть, ни признать свою слабость. Ты как типичный военный в отставке. Прячешься, как крыса. Это всё, что тебе досталось — забвение и старость.
А ты глупый террорист в маске-черепе, возомнивший себя мрачным Жнецом. Ни сдохнуть нормально не можешь, ни признать то, что сам во всём виноват.
— Ну, что молчишь, Джек? Или мне тебя разговорить силой?
Раньше я мог попытаться достучаться до твоей упрямой гордыни, я мог схватить тебя за руку и удержать без риска поймать лишь чёрно-красный дым, отчётливо пахнущий химикатами, которыми тебя накачали. Но теперь мне остаётся лишь смотреть в бездонные провалы глаз на твоей маске и искренне надеяться, что перед смертью я вспомню цвет твоих зрачков и запах пороха на военной форме. Я больше не хочу тебя обнимать. Не хочу просыпаться, зная, что ты не заваришь мне кофе. Не хочу думать о том, как сложилась бы наша с тобой жизнь, не убей мы друг друга в Швейцарии. Не хочу сопротивляться. Даже если ты прострелишь мне колено, боль не заставит меня умолять тебя о прощении или пощаде.
Что бы я ни сказал, это не станет исповедью.
Что бы я ни сказал, это не превратится в откровение.
Что бы я ни сказал, это…
— Джек.
Да, Габриэль?
— У меня вопрос.
Мне что, упасть на колени, чтобы тебе было легче прицелиться?
— Если бы ты сумел вернуться в прошлое, какой момент ты бы изменил? Просто интересно.
Знаешь, Райс, подобные вопросы смертникам не задают. Когда тебе дробовик упирается в затылок, немного не до лирики, ты не находишь? Меня больше интересует дрожь в твоём голосе и предательские нотки воспоминаний, которые проскальзывают то там, то тут сквозь зловещие помехи прямиком из дурного фильма ужасов. Не хочу оборачиваться. Под твоей маской уже ничего нет. Изуродованный череп, грубая кожа и чёрный дым, могильным саваном скрывающий наполненные ненавистью глаза.
Не в это я когда-то влюбился. И, вернись я в прошлое, я бы хорошенько подумал, прежде чем запирать дверь на ключ и губами прижиматься к твоей смуглой мексиканской коже. Пусть наше «вчера» горит так же, как сумрачное «завтра».
А на банальное «сейчас» мне уже плевать.
— Молчишь…
Если сейчас ты скажешь, что тебе жаль, я клянусь, что приставлю винтовку к своему подбородку и выстрелю. Мне плевать.
— Прискорбно, Джек.
Для того, кто смерти не боится, твой выстрел ничего не будет значить. Поэтому ты медлишь, да? Кто из нас теперь после этого жалкий?
— Я бы послушал. Твои слова стали бы для меня глотком самого дорогого в мире алкоголя. Бодрящий американский виски, который просто так за деньги не купишь.
Убрав оружие, ты нанёс мне самый болезненный удар. Подойдя ближе, ты вырвал из меня короткий вздох сожаления и посеял зёрна сомнений глубоко там, где, по мнению некоторых, находится душа. Сравнение с алкоголем послужило отрезвляющей пощёчиной.
Я снова чувствую запах утреннего кофе.
Когда мы были молодыми, всё это имело хоть какое-то значение.
— Что ты скрываешь за визором?
То же, что ты скрываешь за маской.
— Это не слёзы, нет, скорее холод и искреннее презрение. Ты скрываешь настоящего себя. Когда ты злишься, ты кусаешь губу изнутри, из-за чего твоё лицо искажается и на нём можно разглядеть каждую морщинку. Твой любимый цвет — синий. Ты болеешь за команду штата, в котором вырос, а утром предпочитаешь есть тосты с арахисовым маслом. Чёрт, Джек…
Ты смеёшься, да?
— Скажи мне, что ты меня ненавидишь. Я хочу убить тебя, а не Солдата-76.
Ты хочешь видеть страх, а я отвергаю само понятие страха. Тебе нужна моя боль, но я спрятал её, закопал вместе с пустым гробом под надгробием с выгравированным именем.
Джек Моррисон. Помнишь тот год, когда я умер?
Твои руки холоднее кладбищенского ветра — когда ты обнимаешь меня, охваченными дымом ладонями скользя под курткой, мне скорее неприятно зябко, чем тепло. Когда на пол падает маска, а моей шеи касаются шрамированные губы, мне хочется отстраниться, а не прижаться к тебе всем телом, надеясь почувствовать укол прежней симпатии. В нос ударяет запах химикатов и пепла. Нет пути назад.
— Стреляй, Габриэль.
Мой голос растерял юношеские нотки весёлой беззаботной Америки. Он стал похож на хриплый отголосок приближающейся старости в забвении. А ты говоришь так, будто адские псы вырвались из преисподней и гавкают мне на ухо.
— Надо же, ты умеешь говорить.
Гав-гав.
— Если я убью тебя сейчас, когда ты этого так хочешь, это не доставит мне удовольствия.
Что бы я ни сказал, это не изменит ничего. Наша встреча закончится точно так же, как и прошлая. Оставив осадок недосказанности, ты наверняка испаришься, чтобы появиться в моей жизни снова где-нибудь в Дорадо или заснеженной России.
Ты так же подойдёшь ко мне.
Ты так же обнимешь меня.
Ты так же скажешь мне:
— Ты такой глупец, Джек.
И улыбнёшься, прижимая к себе, как когда-то в прошлом, которое я похоронил. Оставив на моей седине тяжёлый вздох, ты искренне разочаруешься в моём упрямстве, укусишь меня собственнически и сгинешь, поражённый своей несдержанностью.
Но не сегодня, да?
— Я слышу, как бьётся твоё сердце. Как метроном. Не люблю, когда ты так спокоен.
Твои пальцы нащупывают на моей груди очередной шрам и любовно обводят его, прежде чем хладной змеёй скользнуть ниже. Ты ласкаешь меня так, будто тебе это доставляет удовольствие, и мой сердечный ритм сбивается, вызывая улыбку на твоём обезображенном лице.
— Вот. Теперь я чувствую. Для тебя это ещё имеет какое-то значение.
Такое же, как утренний кофе и вид из окна. И синий цвет. Ты ненавидишь синий. Шутки про мексиканцев вызывают у тебя приступы ярости. На завтрак ты предпочитаешь тушёные овощи. Твоя любимая птица — пересмешник, хотя ты их никогда не видел вживую.
Чёрный дым проходит сквозь меня, заставляя поёжиться, и моё сердце пропускает пару ударов, прежде чем вновь обратиться в чёткий метроном. Чтобы сохранять спокойствие, мне надо дышать.
Дыши, Джек. Закрой глаза.
— Хочу увидеть твоё лицо.
Когда ты снимаешь мой визор, дышать становится гораздо сложнее.
— Хочу видеть шрамы, которые остались после меня.
Главное, чтобы сердце билось ровно. Чтобы я остался равнодушен к тому, кем ты стал. Кем я стал.
Кем мы стали.
— Открой глаза.
Нет, Райс.
— Посмотри на меня. Посмотри, что они сделали со мной. Что она сделала.
Когда твои губы касаются моих, я уже не контролирую себя. Только не растворяйся. Только не уходи. Потеряв единственный шуруп, на котором держалось моё самообладание, единственное, что мне удаётся сделать — это укусить тебя в процессе поцелуя. Вместо крови я чувствую на кончике языка привкус омертвевшей кожи. Дым проникает в мои лёгкие и отравляет разум.
Тебе остаётся только…
— Стреляй, Райс.
Я открываю глаза и вижу перед собой сотканный из черноты череп. Знакомые черты сквозь красноватые узоры ожогов.
— Я слышу твоё сердцебиение. Оно выдаёт тебя. Но ты всё ещё не готов к смерти.
Я не привык умолять, но сейчас, Габриэль, мне хочется только одного.
Упасть на колени и склонить голову. Чтобы тебе было легче прицелиться.