“So, you’re saying you want to leave a bullet in you? S’fine by me. Was trying to be nice, but that hasn’t gotten me far.”
Я - человек с придурью, который легко загорается и также быстро затухает. Поэтому, пока я горю, нужно пользоваться возможностью.
Надвигается Halloween, а это значит, что пора писать про страшненькое и жутенькое. Так как я не могу писать для себя сейчас, давайте попишу для вас.
В чём соль: вы выбираете фендом, пейринг и тему из списка внизу, а я пишу для вас драббл. Вашим ограничением служат четыре фендома ( The Evil Within, Dead Space, Cry Of Fear, Thief AU Приюта Мойры), в которых так или иначе есть обозначение "хоррор". Outlast тут нет, потому что я не смогу по нему писать, сорьки. Моё ограничение - драббл, не больше.
Да, я лентяй.
Маленькие просьбы: ГЕТ не предлагать, на одного человека не более 3 заявонек ( Нубито можно 4, он артит), а то я запутаюсь, впаду в депрессию и ничего не напишу.
Кошмарные Темы ( у каждой есть песня):
• Ночные кошмары DONE для kris_stein на Себастьян/Джозеф, TEW.
• Галлюцинации DONE для Noobito на Рувик/Рувик, TEW.
• Пытки будет для Hisana Runryuu на Рувик/Себастьян, TEW.
• Агония будет для Layne на Корво/Гарретт, Приют Мойры, DisThief.
• Страдание
• Монастырь будет для Noobito на Себастьян/Джозеф, TEW.
• Кровь DONE для Noobito на Рувик/Себастьян, TEW.
• Увечье
• Терапия будет для Noobito на Рувик/Лесли, TEW.
• Зомби АУ
• Серебро будет для Гоблёнок по имени Ванда на Гарретт, Приют Мойры, Thief.
• Сомнамбулизм DONE для Strangertown на Себастьян/Джозеф, TEW.
• Призраки будет для Strangertown на Корво/Гарретт, Приют Мойры, DisThief.
• Преследование будет для kris_stein на 4525, Cry Of Fear.
• Мания DONE для Strangertown на Себастьян/Джозеф, TEW.
Выполненное:
Ночные кошмары
Дневник Себастьяна Кастелланоса.
6 января 2015 года.
Снова проснулся в холодном поту. Снотворное не работает, головная боль усиливается, и врачи говорят, что ничего не могут с этим сделать, что я просто довёл себя до такого состояния — смерть Лили, похищение или убийство Майры, исчезновение моих коллег по работе после того чёртового случая на Маяке, они сыграли свою роль. Я раздавлен. Чем больше таблеток я пью, тем сильнее становится моя уверенность в том, что я ещё не проснулся, что это маленькое ответвление реальности — лишь тюрьма внутри тюрьмы, в которой я буду заперт, пока не умрёт моя физическая оболочка. Меня отстранили от всех дел, насильно отправили на больничный и призвали мне на помощь местного мозгоправа, который делает мне только хуже, вызывая воспоминания и фантомную боль.
Это так страшно, Майра. Страшно терять один раз, страшно терять второй, третий… И желание броситься под поезд или спиться начинает разрывать твой мозг на тысячи кусочков, задаёт вопросы, которые не требуют ответов. Почему я вообще страница за страницей обращаюсь именно к тебе, когда призраки в моей комнате, в моих кошмарах уже изменились?
7 января 2015 года.
Я посыпаюсь, и просыпаюсь, и просыпаюсь… И вижу рядом с собой не тебя с Лили, а Рувика, Кидман, Лесли, Джозефа. Вижу последнего и понимаю, что наше прошлое, наши шрамы, их никогда не смыть с кожи, никогда не выжечь калёным железом. Рубен это понимал в отличие от меня, и пытался показать мне, насколько мы похожи, но я отказывался признавать, что он знает обо мне больше, чем я сам.
8 января 2015 года.
Я просыпаюсь во сне, затем снова во сне и опять внутри сна. Как в каком-то долбанном кино. Смотрю по сторонам и греховно часто вижу Джозефа, который садится на край моей кровати и нервно теребит пальцами уголок обложки на своём ежедневнике. Он молчит, как всегда. Он смотрит, но не видит, а я не могу пошевелиться и встать, чтобы удостовериться, что это просто сновидение. Знаешь, Майра, это так странно — любить тебя, а отдавать себя кому-то другому, лишь бы заглушить боль от утраты. И если бы не тот экстренный вызов, я бы окончательно излечился от этого мерзкого заболевания, которому даже название придумал. Послушаешь как-нибудь? Оно чем-то похоже на тоску, но привкус у него напоминает шипучий аспирин вперемешку с виски. Но всё это — лишь наваждение, которому я пытаюсь дать описание. По сути, только одно имеет смысл.
10 января 2015 года.
Выспаться? Съесть горсть снотворного и заснуть навсегда? Слишком страшная перспектива для человека, который целью своей жизни сделал поиски правды, которые каждодневно приводят к одному и тому же результату. То есть, к никакому. К пустоте. К тюрьме, из которой мне никогда не выбраться.
Джозеф в моих кошмарах снова умирает и просит меня пристрелить его, но я не могу этого сделать. Он снова и снова отбирает у меня револьвер и пытается покончить с собой, но я ему не позволяю. Я не понимаю, почему держу его образ в своей голове и почему он так часто лезет в мои мысли, пугающе быстро материализуясь из предрассветной дымки. Порой мне кажется, что я никогда не отключал себя от Рувика, что это всё — тюрьма внутри тюрьмы…
И желание броситься под поезд становится всё сильнее с каждой прожитой мною секундой.
Кровь
Звучи, Себастьян. Звучи, как музыкальный инструмент, в моих руках. Звучи мелодией, которую задаёт моё уставшее воображение. Звучи Моцартом, Бахом, звучи криками боли, звучи привкусом крови. Звучи на кончиках моих пальцев, будто послушная марионетка, сыграй мне симфонию, запутайся в сетях и разрежь себе вены колючей проволокой. Звучи. Вспомни, что ты здесь не случайный гость, и мне действительно жаль, что ты стал не пешкой, но ферзём в моих руках. Я здесь хозяин, царь и бог, а это значит, что я смогу делать с тобой всё, что захочу.
Рисуй, “Себ”. Рисуй своей кровью дорожки, по которым мои мысли-гончие найдут тебя и разорвут на клочки. Рисуй мелом на стене, умирая, своё последнее “люблю” для Майры, рисуй последнее “прости” для Лили. Скажи Джозефу, что всё кончено, что тот может прыгать под поезд, хватит бороться. Отдай мне свою душу. Отдай мне свой разум. Позволь поглотить твои эмоции и вобрать в себя твои воспоминания. Рисуй. Заблудись в недрах моих болезненных дум, нарви подсолнухов и брось к моим ногам, окропи их собственной кровью и может быть именно тогда я снизойду к тебе, чтобы утопить в ванной, наполненной виски. Рисуй то, что видишь. Дополни картину моего разрушенного мира своими резкими штрихами. Ведь такова воля моя.
Кричи. Кричи от боли. Позволь мне прикоснуться к твоей коже, иглами распороть тебе грудную клетку, посмотреть, что внутри. Кричи. Я возьму бокал из отцовского сервиза, налью в него пять глотков твоей крови, отдающей спиртом, и выпью прямо у тебя на глазах. Я просуну руку и сожму пальцами твоё сердце, такое беззащитное без кожи, без костей, без какой-либо преграды. Кричи. Кричи так, чтобы моё сознание коллапсировало и сжималось от экстаза. Затем умри и воскресни из пепла. Покажи мне силу своего упорства, докажи, что мозг тебе дан не просто так.
Потом расскажи. Поведай мне историю своей ненависти. Расскажи про слухи, про свадьбу, про рождение дочери, про пожар. Расскажи, Себ, если осмелишься. А потом скажи, что ненавидишь меня всей душой, что не будешь жалеть, что не будешь помогать. Это будет очень смешно. Ведь твоя жалость для меня ничего не значит, я просто пытаюсь звучать с тобой в унисон.
Звучать. Рисовать. Кричать. И рассказывать. Это мы можем делать, резонируя.
Теперь смотри. Смотри, как вокруг рассыпается бесконечность. Смотри, как я раскрываю свои объятия навстречу другим душам. Смотри, как Джозеф умирает не от моих рук, а от рук тех, кто жаждет уничтожить нас. Смотри, как Кидман трусливо бежит из клетки со зверем. Смотри, смотри, смотри, смотри, чёрт возьми. Наблюдай. Заметишь ли ты, что мой гениальный расколотый надвое ум нашёл себе новое пристанище, доброе, чуткое и тёплое, будто материнская утроба? Позволь мне стать твоим проводником. Ведь ты пойдёшь за мной, я знаю.
Затем проснись. Слушай щелчок моих пальцев в темноте своего кабинета. И признайся, что боишься моей воли. Боишься, что я вернусь и, забрав тебя в царство моих кошмаров, заставлю всю оставшуюся вечность провести в палате для душевнобольных. Прикоснись. И ты услышишь, что моё сердце теперь бьётся по-настоящему быстро, поглощая твои воспоминания жадными, невыносимо жадными долгими глотками. Ведь сердце создано для этого, оно, как и человеческий мозг, способно интегрировать в наше сознание тянущую боль от утраты. Представь, что чувствуешь её, даже когда спишь. А теперь посмотри мне в глаза.
Прозвучи под моими пальцами на столе патологоанатома. Прозвучи для меня тихой песнью с привкусом крови. И останься. Останься со мной навсегда.
Мания
Когда в голове стучит всего одна мысль, каждую секунду заставляя твой мозг схлопываться и биться в агонии, прицелится во врага становится не так уж и легко. Когда по позвоночнику вниз спускается липкое ощущение чьего-то присутствия, а за грудной клеткой ворочается нечто чуждое, как червь-паразит, не направить пистолет себе в висок кажется безумием. Когда ты смотришь в спину друга и испытываешь жгучее желание вцепиться зубами в его шею и разорвать каждую артерию… Секунды твоего существования становятся невыносимой пыткой.
— Джозеф?
Ода поднимает глаза, вскидывает руку и дрожащими пальцами снимает очки, стараясь смотреть куда-нибудь мимо напарника. На стену, испещрённую трещинами, на кровь под своими ногами — всё расплывается и двоится от головокружения, а солнечный свет выжигает на затылке дыру, которая чешется-чешется-чешется, и этот зуд не прекращается. Как и не иссякает желание наброситься на Себастьяна и вырвать его трахею.
— Ты в порядке, Джозеф?
Эти ощущения и желания такие реальные, несмотря на ирреальность происходящего. И прагматичное сознание не может поверить в то, что нескончаемая боль — это не наваждение. Надевая очки, Ода замирает, морщится, пустыми глазами рассматривая гнилые доски под своими ногами, и зажимает уши ладонями, умоляя себя не кричать. Не раздирать затылок от зуда, не бросаться на Себастьяна и не думать о суициде во благо. Не надо. Не сейчас. Ни-ког-да.
— Всё хорошо, Себ. Просто голова кружится.
— Точно?
Руки у Кастелланоса грубые и обжигающе горячие. Он кладёт ладонь на шею Джозефа и пытается заглянуть напарнику в глаза — это нормальная реакция человека, который беспокоится о выполнении операции. Не о нём. Наверняка не о нём. Себ из тех людей, которые слишком закрыты, в особенности после потери самых близких родственников. Он вряд ли помнит, как Ода однажды обнаружил дьявольски пьяного напарника у самого злачного бара и отвёз его домой. Вряд ли помнит, как его стошнило в машине, вряд ли помнит, как стоически Джозеф выдержал все ссыпавшиеся на него грязные ругательства. Вряд ли…
— Джозеф, ты нужен мне. Приди в себя.
Голос в голове требует крови. Кастелланос говорит, что Ода ему нужен, и сердце делает кульбит, останавливаясь на секунду. Зуд становится слабее. Но дышать всё также тяжело.
— Джозеф!
Ведь манию не так-то просто перебороть.
— Себ, пожалуйста. Не подходи ко мне близко.
— Ода, приди в себя.
Он выдыхает и морщится, инстинктивно заслоняется от Себастьяна, но тот умудряется влепить ему по лицу раскрытой ладонью. Хлопок Джозефа немного отрезвляет, но последующие объятия вызывают прямо противоположный эффект— на них Ода реагирует экспрессивно и громко, с крика переходя на рычание. Кожа покрывается яркой сеткой вен, вздувается, белки краснеют, и слёзы уже не прозрачные, а густо-багровые. В его голове проносится мысль об убийстве, затухают привязанности, и чужая воля в считанные секунды захватывает сознание. Убить? Сейчас?
— Чёрт, Джозеф, давай, ты сможешь.
Клокочущий звук вырывается из горла, Ода запрокидывает голову и стонет, захлёбываясь кровью. Умирать не страшно, твердит ему вкрадчивый голос, но верить ему отчего-то так не хочется… И рукам напарника уже доверяешь не так, как раньше, всё человеческое испаряется из сознания. Достаточно сделать всего один укус и можно смело падать в бездну чужого разума.
— Не оставляй меня, Джозеф.
Но тут в холодном полумраке вспыхивает мягкий солнечный свет. Ода расслабляется в руках Кастелланоса и закрывает глаза, тяжело и надрывно дыша.
— Не оставлю, Себ. Не смогу.
Ведь он его последняя надежда.
Cомнамбулизм
Тишина отстукивает биение сердца в ушах, и в комнате звенит шёпот невысказанного, нагнетая и без того мрачную обстановку. Пахнет виски. Мебель в гостиной безмолвными истуканами нависает над лежащим на диване Джозефом, и ему даже немного жутко от такого навязчивого внимания неожиданно оживших предметов. Он старается беззвучно дышать, чтобы уловить посторонний шум, старается ничем не выдавать своей бессонницы. Ода ждёт. Как и шесть дней до этого, он ждёт, когда Себастьян, внезапно очнувшись, пройдёт из комнаты в комнату и тихо позовёт в темноте чужой квартиры Майру или Лили. А затем, постояв в проходе, также призраком проскользнёт обратно в прибранную холостяцкую спальню. Ляжет в чужую постель. Забудется бесконечно длинными кошмарами и очнётся только под утро, ничего не помня о своих ночных похождениях.
Джозеф ждёт. Прикрывает глаза, снимает очки и про себя считает секунды так, как обычно считает ступеньки, скорее по привычке, чем с какой-то целью. Его немного трясёт от напряжения, но терпимо, можно жить и существовать, резонируя с окружающей обстановкой. Затем медленно вдыхает. И слышит, как скрипят пружины в кровати, когда Себастьян поднимается и идёт. Пьяный и почти не отличающий реальность от глубокого сна.
— Майра?
Ода поворачивает голову. В его квартире всегда пусто и немного одиноко, когда он возвращается домой из управления, но в те вечера, когда у Кастелланоса нет ни сил, ни желания возвращаться в своё жилище, здесь непривычно оживлённо. Именно из-за стрессового сомнамбулизма, охватившего Себа после того, как его жена взяла и испарилась.
— Лили?
Джозеф приподнимается и осторожно садится, отчасти понимая, что лунатящий напарник вряд ли заметит его в темноте. Ждёт. Дверь его спальни открывается осторожно и медленно, будто во сне, и Кастелланос выходит, застыв в проёме бледной тенью самого себя. В расстёгнутой рубашке, брюках и жилетке, которая помялась во сне. Глаза его широко открыты и, кажется, будто они светятся в темноте. Хотя, возможно, это обман зрения.
— Майра?
От одной двери до другой — шесть шагов. Ода устало морщится, встаёт и следует за Себастьяном, пытаясь проследить его путь, стремительно поймать и отвести обратно в постель, рискуя получить по челюсти. Джозеф не похож на привычного себя — слишком заспанный и без очков, в футболке и спортивных штанах, он напоминает студента-заочника в ночь перед экзаменом. Он идёт и пытается не сравнивать Себа с призраками из японского фольклора.
— Лили?
Чтобы поймать Кастелланоса за руку и выдохнуть, нужно набраться решимости и стиснуть зубы до боли. На руках Оды нет перчаток, и прикасаться очень боязно, словно пальцы могут пройти сквозь напарника и наткнуться на пустоту, но Джозеф заставляет себя не останавливаться, как шесть дней подряд до этого.
Мрачный коридор окутывает их тишиной. Один сжимает запястье другого и вокруг них выстраиваются стены из пережитых кошмаров, выпитого виски и сомнений. Себастьян с трудом фокусирует взгляд на Оде и хмурится, будто пытается вспомнить, но в его глазах нет враждебности, и это успокаивает.
— Себ. Иди спать… — такая простая фраза даётся Джозефу с трудом. — Себ, пожалуйста.
— Майра… — отвечает ему старший детектив отзвуком любимого имени. — Майра, я люблю тебя. Почему ты бросила меня?
Совершенно пустая фраза, несмотря на вроде как вложенный в неё смысл. Пальцы Кастелланоса чиркают по щеке Оды, и тот от неожиданности отстраняется, осознавая, с кем его ассоциирует Себастьян сейчас, находясь одной ногой за гранью. Джозеф думает, что разум — очень сложная штука. Очень сложная и пугающе любопытная до дрожи и скалящегося желания заглянуть в неё поглубже.
— Себ. Я не Майра… — говорит он в итоге, взывая к здравомыслию собеседника. — Себ. Это я, Джозеф.
— Прости меня. Я не смог защитить нашу дочь.
Пытаться разбудить сомнамбулу практически пустая затея, но Ода не может ударить напарника просто так. Не только потому, что его руку сжимают так интимно-нежно, не только потому, что Кастелланос так близко, не только из-за охватившего всё его существо напряжения. Просто это выходит на грани реального также легко, как спонтанное пробуждение вызывает лунатизм у алкоголика.
— Себастьян.
— Нет, не надо. Я знаю. Знаю, что подвёл тебя.
Кастелланос стареет на глазах и вот-вот заплачет, но сил уже не осталось. Пользоваться этим состоянием напарника — грех, и Джозеф изо всех сил старается не сорвать с цепей свои желания, несмотря на то, что это может помочь. Себастьян молчит. Ода нервничает. Вакуум сжимается вокруг головы, и сердцебиение колотится в висках.
— Прости меня, пожалуйста. Умоляю, Майра.
Ночь скоро сменится рассветом. Темнота уютная и уже не такая враждебная. И самая длинная секунда в жизни Джозефа растягивается на тонкие нити вечности, когда он целует Кастелланоса так, как всегда хотел, и, подыгрывая иллюзии, говорит:
— Я прощаю тебя.
Такая простая фраза, и такое тяжёлое послевкусие. Но это успокаивает Себастьяна. Всё ещё держа его руку в своей, Ода уводит напарника в спальню и снова укладывает спать.
Как и шесть с половиной дней до этого.
Ему нравится, как звучит в темноте музыка и как наполняется его уставший разум необъяснимо реальными иллюзиями. Запертый в подпространстве своего мозга, некогда звавший себя Рубеном просыпается на кровати в особняке и, чувствуя фантомную боль от ожогов, тихо стонет под аккомпанемент пианино. Но ему нравится это ощущение, оно позволяет чувствовать себя живым. И все эмоции, они впиваются в него миллионом игл, погружая реальность в нескончаемую агонию. Приятную-приятную агонию, распадающуюся на бесконечность.
— Кто ты?
Рувик открывает глаза снова. Контролировать происходящее становится легче. Он уже не лежит в своей постели, а стоит в гостиной, где порождение его воспоминаний, его двойник самозабвенно играет Дебюсси. Бинты, бинты, кровь, отмирающие остатки кожи, снова бинты, деревенеющие пальцы — вот, из чего состоит отрывок его воспоминаний.
— Что ты делаешь в моём доме?
Когда ты можешь управлять всем в этой тишине, в этой заброшенности и боли, становится очень легко подойти ближе и прикоснуться. Успокаивающе провести ладонями по плечам, заставляя мимолётную иллюзию снова отвлечься на пианино. Это похоже на умиротворённую утопию внутри отдельно взятого разума, когда Рувик закрывает глаза и погружается в мелодию, делая её всё громче и громче. Его галлюцинации — это целый мир на кончике иглы.
— Кто ты?
Вопрос повторяется так, словно звукозапись поставили на перемотку. Пальцы скользят по бинтам, по зарубцевавшейся коже на шее. Затем Рувик наклоняется и прислоняется щекой к своей щеке. Своей. Не чужой. Он вспоминает, что когда-то они с Лаурой играли на пианино вместе, и опускает руки на клавиши. Пока здесь, в этом глубоком уголке сознания спокойно и легко, нужно пользоваться случаем и рисовать.
— Ты — это я?
— Да.
Реальные прикосновения к клавишам отпечатываются в памяти, и Рувик играет вместе с самим собой. Спокойный Дебюсси превращается в страстного Моцарта. И стены особняка Викториано покрываются трещинами, стоит прижаться к перебинтованной спине, подпевая пианино и позволяя галлюцинации взять верх над смыслом. Сюда он никого не впустит, пока рушатся громады небоскрёбов, а его изолированный мирок трещит по швам под аккомпанемент классической мелодии.
— Есть ты. Значит есть и мы?
Рувик ударяет по клавишам и, в экстазе отстраняясь, усталыми глазами сверлит безликий потолок. Его голос эхом звучит в опустевшем разуме, заставляя двойника из воспоминаний обернуться на сказанную в наступившем безмолвии фразу..
— Есть только мы.
И в отражении треснувшего зеркала мелькает фигура длинноволосой женщины в красном платье. Она идёт по грязному коридору и скрывается в комнате, где Рубен в первый раз кричал от боли так, что боги слышали его, и небеса содрогнулись, низвергая на землю море слёз.
Рувик смотрит на отражение. Затем проводит ладонью по перебинтованному лицу двойника и испаряется, скрывая эти воспоминания за тысячью дверей и прочными замками.
Сюда никто никогда не войдёт.
Надвигается Halloween, а это значит, что пора писать про страшненькое и жутенькое. Так как я не могу писать для себя сейчас, давайте попишу для вас.
В чём соль: вы выбираете фендом, пейринг и тему из списка внизу, а я пишу для вас драббл. Вашим ограничением служат четыре фендома ( The Evil Within, Dead Space, Cry Of Fear, Thief AU Приюта Мойры), в которых так или иначе есть обозначение "хоррор". Outlast тут нет, потому что я не смогу по нему писать, сорьки. Моё ограничение - драббл, не больше.
Да, я лентяй.
Маленькие просьбы: ГЕТ не предлагать, на одного человека не более 3 заявонек ( Нубито можно 4, он артит), а то я запутаюсь, впаду в депрессию и ничего не напишу.
Кошмарные Темы ( у каждой есть песня):
• Пытки будет для Hisana Runryuu на Рувик/Себастьян, TEW.
• Агония будет для Layne на Корво/Гарретт, Приют Мойры, DisThief.
• Страдание
• Монастырь будет для Noobito на Себастьян/Джозеф, TEW.
• Увечье
• Терапия будет для Noobito на Рувик/Лесли, TEW.
• Зомби АУ
• Серебро будет для Гоблёнок по имени Ванда на Гарретт, Приют Мойры, Thief.
• Призраки будет для Strangertown на Корво/Гарретт, Приют Мойры, DisThief.
• Преследование будет для kris_stein на 4525, Cry Of Fear.
Выполненное:
Ночные кошмары
Ночные кошмары
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Дневник Себастьяна Кастелланоса.
6 января 2015 года.
Снова проснулся в холодном поту. Снотворное не работает, головная боль усиливается, и врачи говорят, что ничего не могут с этим сделать, что я просто довёл себя до такого состояния — смерть Лили, похищение или убийство Майры, исчезновение моих коллег по работе после того чёртового случая на Маяке, они сыграли свою роль. Я раздавлен. Чем больше таблеток я пью, тем сильнее становится моя уверенность в том, что я ещё не проснулся, что это маленькое ответвление реальности — лишь тюрьма внутри тюрьмы, в которой я буду заперт, пока не умрёт моя физическая оболочка. Меня отстранили от всех дел, насильно отправили на больничный и призвали мне на помощь местного мозгоправа, который делает мне только хуже, вызывая воспоминания и фантомную боль.
Это так страшно, Майра. Страшно терять один раз, страшно терять второй, третий… И желание броситься под поезд или спиться начинает разрывать твой мозг на тысячи кусочков, задаёт вопросы, которые не требуют ответов. Почему я вообще страница за страницей обращаюсь именно к тебе, когда призраки в моей комнате, в моих кошмарах уже изменились?
7 января 2015 года.
Я посыпаюсь, и просыпаюсь, и просыпаюсь… И вижу рядом с собой не тебя с Лили, а Рувика, Кидман, Лесли, Джозефа. Вижу последнего и понимаю, что наше прошлое, наши шрамы, их никогда не смыть с кожи, никогда не выжечь калёным железом. Рубен это понимал в отличие от меня, и пытался показать мне, насколько мы похожи, но я отказывался признавать, что он знает обо мне больше, чем я сам.
8 января 2015 года.
Я просыпаюсь во сне, затем снова во сне и опять внутри сна. Как в каком-то долбанном кино. Смотрю по сторонам и греховно часто вижу Джозефа, который садится на край моей кровати и нервно теребит пальцами уголок обложки на своём ежедневнике. Он молчит, как всегда. Он смотрит, но не видит, а я не могу пошевелиться и встать, чтобы удостовериться, что это просто сновидение. Знаешь, Майра, это так странно — любить тебя, а отдавать себя кому-то другому, лишь бы заглушить боль от утраты. И если бы не тот экстренный вызов, я бы окончательно излечился от этого мерзкого заболевания, которому даже название придумал. Послушаешь как-нибудь? Оно чем-то похоже на тоску, но привкус у него напоминает шипучий аспирин вперемешку с виски. Но всё это — лишь наваждение, которому я пытаюсь дать описание. По сути, только одно имеет смысл.
10 января 2015 года.
Выспаться? Съесть горсть снотворного и заснуть навсегда? Слишком страшная перспектива для человека, который целью своей жизни сделал поиски правды, которые каждодневно приводят к одному и тому же результату. То есть, к никакому. К пустоте. К тюрьме, из которой мне никогда не выбраться.
Джозеф в моих кошмарах снова умирает и просит меня пристрелить его, но я не могу этого сделать. Он снова и снова отбирает у меня револьвер и пытается покончить с собой, но я ему не позволяю. Я не понимаю, почему держу его образ в своей голове и почему он так часто лезет в мои мысли, пугающе быстро материализуясь из предрассветной дымки. Порой мне кажется, что я никогда не отключал себя от Рувика, что это всё — тюрьма внутри тюрьмы…
И желание броситься под поезд становится всё сильнее с каждой прожитой мною секундой.
Кровь
Кровь
Рувик/Себастьян
The Evil Within
Рувик/Себастьян
The Evil Within
Звучи, Себастьян. Звучи, как музыкальный инструмент, в моих руках. Звучи мелодией, которую задаёт моё уставшее воображение. Звучи Моцартом, Бахом, звучи криками боли, звучи привкусом крови. Звучи на кончиках моих пальцев, будто послушная марионетка, сыграй мне симфонию, запутайся в сетях и разрежь себе вены колючей проволокой. Звучи. Вспомни, что ты здесь не случайный гость, и мне действительно жаль, что ты стал не пешкой, но ферзём в моих руках. Я здесь хозяин, царь и бог, а это значит, что я смогу делать с тобой всё, что захочу.
Рисуй, “Себ”. Рисуй своей кровью дорожки, по которым мои мысли-гончие найдут тебя и разорвут на клочки. Рисуй мелом на стене, умирая, своё последнее “люблю” для Майры, рисуй последнее “прости” для Лили. Скажи Джозефу, что всё кончено, что тот может прыгать под поезд, хватит бороться. Отдай мне свою душу. Отдай мне свой разум. Позволь поглотить твои эмоции и вобрать в себя твои воспоминания. Рисуй. Заблудись в недрах моих болезненных дум, нарви подсолнухов и брось к моим ногам, окропи их собственной кровью и может быть именно тогда я снизойду к тебе, чтобы утопить в ванной, наполненной виски. Рисуй то, что видишь. Дополни картину моего разрушенного мира своими резкими штрихами. Ведь такова воля моя.
Кричи. Кричи от боли. Позволь мне прикоснуться к твоей коже, иглами распороть тебе грудную клетку, посмотреть, что внутри. Кричи. Я возьму бокал из отцовского сервиза, налью в него пять глотков твоей крови, отдающей спиртом, и выпью прямо у тебя на глазах. Я просуну руку и сожму пальцами твоё сердце, такое беззащитное без кожи, без костей, без какой-либо преграды. Кричи. Кричи так, чтобы моё сознание коллапсировало и сжималось от экстаза. Затем умри и воскресни из пепла. Покажи мне силу своего упорства, докажи, что мозг тебе дан не просто так.
Потом расскажи. Поведай мне историю своей ненависти. Расскажи про слухи, про свадьбу, про рождение дочери, про пожар. Расскажи, Себ, если осмелишься. А потом скажи, что ненавидишь меня всей душой, что не будешь жалеть, что не будешь помогать. Это будет очень смешно. Ведь твоя жалость для меня ничего не значит, я просто пытаюсь звучать с тобой в унисон.
Звучать. Рисовать. Кричать. И рассказывать. Это мы можем делать, резонируя.
Теперь смотри. Смотри, как вокруг рассыпается бесконечность. Смотри, как я раскрываю свои объятия навстречу другим душам. Смотри, как Джозеф умирает не от моих рук, а от рук тех, кто жаждет уничтожить нас. Смотри, как Кидман трусливо бежит из клетки со зверем. Смотри, смотри, смотри, смотри, чёрт возьми. Наблюдай. Заметишь ли ты, что мой гениальный расколотый надвое ум нашёл себе новое пристанище, доброе, чуткое и тёплое, будто материнская утроба? Позволь мне стать твоим проводником. Ведь ты пойдёшь за мной, я знаю.
Затем проснись. Слушай щелчок моих пальцев в темноте своего кабинета. И признайся, что боишься моей воли. Боишься, что я вернусь и, забрав тебя в царство моих кошмаров, заставлю всю оставшуюся вечность провести в палате для душевнобольных. Прикоснись. И ты услышишь, что моё сердце теперь бьётся по-настоящему быстро, поглощая твои воспоминания жадными, невыносимо жадными долгими глотками. Ведь сердце создано для этого, оно, как и человеческий мозг, способно интегрировать в наше сознание тянущую боль от утраты. Представь, что чувствуешь её, даже когда спишь. А теперь посмотри мне в глаза.
Прозвучи под моими пальцами на столе патологоанатома. Прозвучи для меня тихой песнью с привкусом крови. И останься. Останься со мной навсегда.
Мания
Мания
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Когда в голове стучит всего одна мысль, каждую секунду заставляя твой мозг схлопываться и биться в агонии, прицелится во врага становится не так уж и легко. Когда по позвоночнику вниз спускается липкое ощущение чьего-то присутствия, а за грудной клеткой ворочается нечто чуждое, как червь-паразит, не направить пистолет себе в висок кажется безумием. Когда ты смотришь в спину друга и испытываешь жгучее желание вцепиться зубами в его шею и разорвать каждую артерию… Секунды твоего существования становятся невыносимой пыткой.
— Джозеф?
Ода поднимает глаза, вскидывает руку и дрожащими пальцами снимает очки, стараясь смотреть куда-нибудь мимо напарника. На стену, испещрённую трещинами, на кровь под своими ногами — всё расплывается и двоится от головокружения, а солнечный свет выжигает на затылке дыру, которая чешется-чешется-чешется, и этот зуд не прекращается. Как и не иссякает желание наброситься на Себастьяна и вырвать его трахею.
— Ты в порядке, Джозеф?
Эти ощущения и желания такие реальные, несмотря на ирреальность происходящего. И прагматичное сознание не может поверить в то, что нескончаемая боль — это не наваждение. Надевая очки, Ода замирает, морщится, пустыми глазами рассматривая гнилые доски под своими ногами, и зажимает уши ладонями, умоляя себя не кричать. Не раздирать затылок от зуда, не бросаться на Себастьяна и не думать о суициде во благо. Не надо. Не сейчас. Ни-ког-да.
— Всё хорошо, Себ. Просто голова кружится.
— Точно?
Руки у Кастелланоса грубые и обжигающе горячие. Он кладёт ладонь на шею Джозефа и пытается заглянуть напарнику в глаза — это нормальная реакция человека, который беспокоится о выполнении операции. Не о нём. Наверняка не о нём. Себ из тех людей, которые слишком закрыты, в особенности после потери самых близких родственников. Он вряд ли помнит, как Ода однажды обнаружил дьявольски пьяного напарника у самого злачного бара и отвёз его домой. Вряд ли помнит, как его стошнило в машине, вряд ли помнит, как стоически Джозеф выдержал все ссыпавшиеся на него грязные ругательства. Вряд ли…
— Джозеф, ты нужен мне. Приди в себя.
Голос в голове требует крови. Кастелланос говорит, что Ода ему нужен, и сердце делает кульбит, останавливаясь на секунду. Зуд становится слабее. Но дышать всё также тяжело.
— Джозеф!
Ведь манию не так-то просто перебороть.
— Себ, пожалуйста. Не подходи ко мне близко.
— Ода, приди в себя.
Он выдыхает и морщится, инстинктивно заслоняется от Себастьяна, но тот умудряется влепить ему по лицу раскрытой ладонью. Хлопок Джозефа немного отрезвляет, но последующие объятия вызывают прямо противоположный эффект— на них Ода реагирует экспрессивно и громко, с крика переходя на рычание. Кожа покрывается яркой сеткой вен, вздувается, белки краснеют, и слёзы уже не прозрачные, а густо-багровые. В его голове проносится мысль об убийстве, затухают привязанности, и чужая воля в считанные секунды захватывает сознание. Убить? Сейчас?
— Чёрт, Джозеф, давай, ты сможешь.
Клокочущий звук вырывается из горла, Ода запрокидывает голову и стонет, захлёбываясь кровью. Умирать не страшно, твердит ему вкрадчивый голос, но верить ему отчего-то так не хочется… И рукам напарника уже доверяешь не так, как раньше, всё человеческое испаряется из сознания. Достаточно сделать всего один укус и можно смело падать в бездну чужого разума.
— Не оставляй меня, Джозеф.
Но тут в холодном полумраке вспыхивает мягкий солнечный свет. Ода расслабляется в руках Кастелланоса и закрывает глаза, тяжело и надрывно дыша.
— Не оставлю, Себ. Не смогу.
Ведь он его последняя надежда.
Cомнамбулизм
Сомнамбулизм
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Себастьян/Джозеф
The Evil Within
Тишина отстукивает биение сердца в ушах, и в комнате звенит шёпот невысказанного, нагнетая и без того мрачную обстановку. Пахнет виски. Мебель в гостиной безмолвными истуканами нависает над лежащим на диване Джозефом, и ему даже немного жутко от такого навязчивого внимания неожиданно оживших предметов. Он старается беззвучно дышать, чтобы уловить посторонний шум, старается ничем не выдавать своей бессонницы. Ода ждёт. Как и шесть дней до этого, он ждёт, когда Себастьян, внезапно очнувшись, пройдёт из комнаты в комнату и тихо позовёт в темноте чужой квартиры Майру или Лили. А затем, постояв в проходе, также призраком проскользнёт обратно в прибранную холостяцкую спальню. Ляжет в чужую постель. Забудется бесконечно длинными кошмарами и очнётся только под утро, ничего не помня о своих ночных похождениях.
Джозеф ждёт. Прикрывает глаза, снимает очки и про себя считает секунды так, как обычно считает ступеньки, скорее по привычке, чем с какой-то целью. Его немного трясёт от напряжения, но терпимо, можно жить и существовать, резонируя с окружающей обстановкой. Затем медленно вдыхает. И слышит, как скрипят пружины в кровати, когда Себастьян поднимается и идёт. Пьяный и почти не отличающий реальность от глубокого сна.
— Майра?
Ода поворачивает голову. В его квартире всегда пусто и немного одиноко, когда он возвращается домой из управления, но в те вечера, когда у Кастелланоса нет ни сил, ни желания возвращаться в своё жилище, здесь непривычно оживлённо. Именно из-за стрессового сомнамбулизма, охватившего Себа после того, как его жена взяла и испарилась.
— Лили?
Джозеф приподнимается и осторожно садится, отчасти понимая, что лунатящий напарник вряд ли заметит его в темноте. Ждёт. Дверь его спальни открывается осторожно и медленно, будто во сне, и Кастелланос выходит, застыв в проёме бледной тенью самого себя. В расстёгнутой рубашке, брюках и жилетке, которая помялась во сне. Глаза его широко открыты и, кажется, будто они светятся в темноте. Хотя, возможно, это обман зрения.
— Майра?
От одной двери до другой — шесть шагов. Ода устало морщится, встаёт и следует за Себастьяном, пытаясь проследить его путь, стремительно поймать и отвести обратно в постель, рискуя получить по челюсти. Джозеф не похож на привычного себя — слишком заспанный и без очков, в футболке и спортивных штанах, он напоминает студента-заочника в ночь перед экзаменом. Он идёт и пытается не сравнивать Себа с призраками из японского фольклора.
— Лили?
Чтобы поймать Кастелланоса за руку и выдохнуть, нужно набраться решимости и стиснуть зубы до боли. На руках Оды нет перчаток, и прикасаться очень боязно, словно пальцы могут пройти сквозь напарника и наткнуться на пустоту, но Джозеф заставляет себя не останавливаться, как шесть дней подряд до этого.
Мрачный коридор окутывает их тишиной. Один сжимает запястье другого и вокруг них выстраиваются стены из пережитых кошмаров, выпитого виски и сомнений. Себастьян с трудом фокусирует взгляд на Оде и хмурится, будто пытается вспомнить, но в его глазах нет враждебности, и это успокаивает.
— Себ. Иди спать… — такая простая фраза даётся Джозефу с трудом. — Себ, пожалуйста.
— Майра… — отвечает ему старший детектив отзвуком любимого имени. — Майра, я люблю тебя. Почему ты бросила меня?
Совершенно пустая фраза, несмотря на вроде как вложенный в неё смысл. Пальцы Кастелланоса чиркают по щеке Оды, и тот от неожиданности отстраняется, осознавая, с кем его ассоциирует Себастьян сейчас, находясь одной ногой за гранью. Джозеф думает, что разум — очень сложная штука. Очень сложная и пугающе любопытная до дрожи и скалящегося желания заглянуть в неё поглубже.
— Себ. Я не Майра… — говорит он в итоге, взывая к здравомыслию собеседника. — Себ. Это я, Джозеф.
— Прости меня. Я не смог защитить нашу дочь.
Пытаться разбудить сомнамбулу практически пустая затея, но Ода не может ударить напарника просто так. Не только потому, что его руку сжимают так интимно-нежно, не только потому, что Кастелланос так близко, не только из-за охватившего всё его существо напряжения. Просто это выходит на грани реального также легко, как спонтанное пробуждение вызывает лунатизм у алкоголика.
— Себастьян.
— Нет, не надо. Я знаю. Знаю, что подвёл тебя.
Кастелланос стареет на глазах и вот-вот заплачет, но сил уже не осталось. Пользоваться этим состоянием напарника — грех, и Джозеф изо всех сил старается не сорвать с цепей свои желания, несмотря на то, что это может помочь. Себастьян молчит. Ода нервничает. Вакуум сжимается вокруг головы, и сердцебиение колотится в висках.
— Прости меня, пожалуйста. Умоляю, Майра.
Ночь скоро сменится рассветом. Темнота уютная и уже не такая враждебная. И самая длинная секунда в жизни Джозефа растягивается на тонкие нити вечности, когда он целует Кастелланоса так, как всегда хотел, и, подыгрывая иллюзии, говорит:
— Я прощаю тебя.
Такая простая фраза, и такое тяжёлое послевкусие. Но это успокаивает Себастьяна. Всё ещё держа его руку в своей, Ода уводит напарника в спальню и снова укладывает спать.
Как и шесть с половиной дней до этого.
Галлюцинации
Рувик/Рувик
The Evil Within
Рувик/Рувик
The Evil Within
Ему нравится, как звучит в темноте музыка и как наполняется его уставший разум необъяснимо реальными иллюзиями. Запертый в подпространстве своего мозга, некогда звавший себя Рубеном просыпается на кровати в особняке и, чувствуя фантомную боль от ожогов, тихо стонет под аккомпанемент пианино. Но ему нравится это ощущение, оно позволяет чувствовать себя живым. И все эмоции, они впиваются в него миллионом игл, погружая реальность в нескончаемую агонию. Приятную-приятную агонию, распадающуюся на бесконечность.
— Кто ты?
Рувик открывает глаза снова. Контролировать происходящее становится легче. Он уже не лежит в своей постели, а стоит в гостиной, где порождение его воспоминаний, его двойник самозабвенно играет Дебюсси. Бинты, бинты, кровь, отмирающие остатки кожи, снова бинты, деревенеющие пальцы — вот, из чего состоит отрывок его воспоминаний.
— Что ты делаешь в моём доме?
Когда ты можешь управлять всем в этой тишине, в этой заброшенности и боли, становится очень легко подойти ближе и прикоснуться. Успокаивающе провести ладонями по плечам, заставляя мимолётную иллюзию снова отвлечься на пианино. Это похоже на умиротворённую утопию внутри отдельно взятого разума, когда Рувик закрывает глаза и погружается в мелодию, делая её всё громче и громче. Его галлюцинации — это целый мир на кончике иглы.
— Кто ты?
Вопрос повторяется так, словно звукозапись поставили на перемотку. Пальцы скользят по бинтам, по зарубцевавшейся коже на шее. Затем Рувик наклоняется и прислоняется щекой к своей щеке. Своей. Не чужой. Он вспоминает, что когда-то они с Лаурой играли на пианино вместе, и опускает руки на клавиши. Пока здесь, в этом глубоком уголке сознания спокойно и легко, нужно пользоваться случаем и рисовать.
— Ты — это я?
— Да.
Реальные прикосновения к клавишам отпечатываются в памяти, и Рувик играет вместе с самим собой. Спокойный Дебюсси превращается в страстного Моцарта. И стены особняка Викториано покрываются трещинами, стоит прижаться к перебинтованной спине, подпевая пианино и позволяя галлюцинации взять верх над смыслом. Сюда он никого не впустит, пока рушатся громады небоскрёбов, а его изолированный мирок трещит по швам под аккомпанемент классической мелодии.
— Есть ты. Значит есть и мы?
Рувик ударяет по клавишам и, в экстазе отстраняясь, усталыми глазами сверлит безликий потолок. Его голос эхом звучит в опустевшем разуме, заставляя двойника из воспоминаний обернуться на сказанную в наступившем безмолвии фразу..
— Есть только мы.
И в отражении треснувшего зеркала мелькает фигура длинноволосой женщины в красном платье. Она идёт по грязному коридору и скрывается в комнате, где Рубен в первый раз кричал от боли так, что боги слышали его, и небеса содрогнулись, низвергая на землю море слёз.
Рувик смотрит на отражение. Затем проводит ладонью по перебинтованному лицу двойника и испаряется, скрывая эти воспоминания за тысячью дверей и прочными замками.
Сюда никто никогда не войдёт.
@темы: В бой идут слэшеры, Фикрайтерская шиза, Фанфики
-
-
27.10.2014 в 00:44Преследование, 4525
-
-
27.10.2014 в 01:34-
-
27.10.2014 в 01:36чтд хD
-
-
27.10.2014 в 01:46-
-
27.10.2014 в 06:51Strangertown, Оки доки.
-
-
27.10.2014 в 14:29-
-
27.10.2014 в 14:30-
-
27.10.2014 в 15:51я долго держалась
но не удержалась
._.
-
-
27.10.2014 в 15:56-
-
27.10.2014 в 17:11Thief, Серебро. Если возможно как-нибудь без явного пейринга.
-
-
27.10.2014 в 17:56-
-
28.10.2014 в 16:15