да, это фик

Под этим катом сомнительное говно, открывать осторожно.

Я серьёзно, вы не хотите этого знать

Во-первых, это окологетное говно.

Во-вторых, это по Overwatch

В-третьих, там есть Вдова. Я серьёзно. Без шуток.

Скорее всего после этого фика вы мне скажете, чтобы я шёл в пизду

Но если вы дошли это этого момента, значит либо вы глупец, либо просто верите в меня

Поверьте, это того не стоит

Но в любом случае - я вас предупреждал

Duality
Widowmaker \| Hanzo
Overwatch

Самая главная проблема в жизни — это страдание, которое причиняешь, и самая изощренная философия не может оправдать человека, истерзавшего сердце, которое его любило.

— Коготь мог восстановить империю твоего отца.
— Ты всегда начинаешь разговор с озвучивания ненужных фактов?
В нос Амели ударяет стойкий запах благовоний. Сандал. Жасмин. А ещё мятный зелёный чай. Перекинув ноги через подоконник, она становится на дощатый пол и оглядывает гостиничный номер, отмечая, что Шимада выбрал отличную снайперскую позицию. Из этого окна виден весь двор. Сбежать можно по пожарной лестнице или по отключённой кабельной сетке, оставив после себя лишь воспоминание. Лёгкий аромат одеколона. И чая.
Когда-то она любила японскую культуру. Они с Жераром иногда посещали рестораны, музейные выставки, традиционные восточные постановки. Лакруа даже сохранила красивый чайный набор, подаренный ей мужем на годовщину. Жаль только, что воспользоваться им случая так и не представилось.
И не представится.
Мотнув головой, Амели нахмурилась, упрямо загоняя проклёвывающиеся эмоции глубоко в чертоги своего разума, в запретную секцию ностальгии по прошлому. Ей говорили, что пауки не чувствуют ничего, что они созданы для охоты и убийства, но почему каждое Рождество ей хочется купить букет цветов и часами мёрзнуть на ветру у его могилы?
И зачем вообще она пришла к Шимаде? Не потому ли, что он тоже когда-то убил родного человека, самого дорогого и любимого?
Даже если Гэндзи жив, она понимает, что для Ханзо он всё ещё мёртв.
Потому что от грехов не отмыться. А от воспоминаний не сбежать.
— Я уже сказал Аканде, что не желаю присоединяться к Когтю ни сейчас ни когда-либо. Это мой путь. Клана больше нет. Нет больше причин за что-то бороться. Ты должна это понимать.
Лакруа ухмыляется, закрывая ставни и опуская винтовку на пол. Даже с закрытыми глазами Шимада может понять, где она находится и что делает, поэтому не двигается с места — лучник всё ещё сидит за столом, держа в руке древко стрелы. Он слушает стук её каблуков по деревянному полу. Она слышит его спокойное дыхание.
Молчание натягивает нервы до предела.
— Или ты пришла не за этим? — наконец-то спрашивает Ханзо и делает долгую паузу. — Убьёшь меня?
— Не будь ты так полезен — убила бы. Ещё раньше.
Подойдя к прикроватному столику, Вдова замечает флакон одеколона. Исходящий от него запах кажется смутно знакомым, и Амели принюхивается к нему, болезненно морщась. Все эти эмоции, просыпающиеся внутри неё, они ядовиты, они разъедают её нутро, подобно кислоте, и даже бокал вина не спасает её от приступов ностальгии.
Этим одеколоном пах Жерар, когда она его убила. Амели всегда не любила совпадения.
— Тогда зачем ты здесь?
Ножки стула противно скребут пол, когда Ханзо поворачивается к ней, притворяясь расслабленным и чересчур спокойным. Лакруа знает, что это фикция, поэтому остаётся настороже — в любой момент ей не составит труда его убить, а потом признаться, что это была лишь самооборона. Никто её не осудит.
— Хотела…
Вдова подходит к нему ближе и изображает выражение презрения на лице, такое, словно только что увидела что-то противное. На самом деле за этим она пытается скрыть волнение, неподкупно искреннее и пугающее её саму.
— Хотела задать один вопрос.
Лакруа смахивает со стола стрелу и некоторое время рассматривает её, непринуждённо по-домашнему снимая визор и распуская волосы. Она больше не желает восхищать, не стремится соблазнять — она разучилась делать это, когда встретила Жерара. Да и кого Амели обманывает? Ханзо не похож на человека, который бросится в омут с головой, едва заметив томный женский взгляд.
— Расскажи мне… Что ты чувствовал, когда убивал брата?
Один выстрел прямо в цель, и Лакруа ухмыляется, когда видит, как выражение спокойствия на лице Шимада сменяется искренним удивлением. Лучник хмурится, недоверчиво отпрянув, и останавливает руку Вдовы, когда она тянет пальцы к его лицу.
— Я чувствовал…
Когда он сжимает её запястье предостерегающе сильно, Амели даже не морщится.
— Сожаление.
Во взгляде Амели проскальзывает горькое разочарование. Она думала, что он такой же, как она, воспитанный в строгости, находящий удовлетворение лишь в убийствах, в факте проделанной работы по устранению цели. Вырвав руку из его пальцев, Лакруа уже думает уйти, плюнуть на попытки найти того, кто сможет её понять, но внезапно Ханзо продолжает:
— Сожаление, что я не могу сделать это снова. Что не могу вновь убить его, стереть со страниц семейного альбома, вымарать любое упоминание. За сожалением пришло опустошение. За опустошением — гнев. За гневом — скорбь. За скорбью…
Он поднимается с места и снова раздражённо убирает её руку от своего лица.
— Вечное самоистязание в попытках найти искупление. Хотя, откуда тебе знать, что это такое? — Ханзо ухмыляется очень недобро и иронично. — У роковых вдов нет сердец.
Несмотря на то, что она была чуть выше лучника, Амели всё равно чувствует себя маленькой и никчёмной — от тона его голоса по спине бегут мурашки, и она удивляется этому, ведь успела соскучиться по испытываемым эмоциям.
Они пробиваются сквозь упрямый заслон нейротоксичного дерьма, которым её накачали.
Лакруа делает глубокий вдох. Запах одеколона никуда не уходит, он проникает, казалось, в каждую клеточку её бледно-синего тела. Она неровно дышит и слышит своё дыхание.
— Как ты его убил? — спрашивает Вдова.
— Я хорошо помню только тот момент, когда он упал. Было много крови… — тихо ответил Шимада. — Я отрубил ему руку с символикой нашего клана, таким образом отрезая его от семьи. Достаточно?
Амели не двигается с места. Затем улыбается и в третий раз бесстрашно протягивает руку к падшему дракону, бесцельно скользя холодной ладонью по его плечу и вырисовывая вытатуированные узоры большим пальцем.
— Ты плохой лжец, — хрипло усмехается она. — Я вижу это в твоём взгляде.Ты помнишь тот день в мелочах. Помнишь каждое сказанное им слово и каждый болезненный стон, помнишь каждую царапину и каждое ранение на его теле. Гэндзи умирал мучительно долго, и тебе было мало просто зарезать его. Тебе хотелось его унизить.
Ханзо задумчиво хмыкает, не желая ни соглашаться ни опровергать сказанное. С вызовом посмотрев на Амели, он задаёт ответный вопрос:
— А кого убила ты?
— Мужа…, — слишком спокойно отвечает Вдова и откровенно врёт: — Я помню вкус его последнего поцелуя.
Не помнит.
— Помню запах его кожи. Он пах, как ты, когда я его убила.
А вот это уже правда, бьющая точно в сердце, словно пуля, выпущенная из снайперской винтовки. Амели замирает с ладонью, прижатой к шее Ханзо. Под пальцами бьётся его пульс, который выдаёт напряжение от нежелательного прикосновения.
— Ты сожалеешь о том, что он умер от твоей руки? — спрашивает Шимада.
— Нет.
Он улыбается, уголки его губ слегка подрагивают, но во взгляде можно очень точно разглядеть насмешку.
— Ты тоже плохая лгунья. Не ищи ты искупления, ты бы здесь не стояла. И не говорила бы, что у меня с твоим мужем одни и те же предпочтения при выборе одеколона.
Вдова морщится, и маска её трескается, осыпаясь осколками фарфора на пол. При попытке сказать что-то в ответ, она вздрагивает не то от боли, не то от гула в ушах — мысли и противоречивые настроения роятся в её голове неспокойным ульем. Пока Ханзо наблюдает за хаотичной сменой эмоций в её остекленевшем взгляде, Амели борется со своими демонами.
И наконец. Вздыхает.
— Ты чувствуешь себя живым, когда убиваешь? Когда стрела пронзает ничего не подозревающую жертву? — тихо спрашивает она.
— Нет. Это простая геометрия. Механическое движение, отточенное годами тренировок. В тот, кто умер… Что ж, это уже не моя забота.
Шимада снова хватает Вдову за запястье, но не двигается, когда она подходит слишком близко и коленом упирается между его ног. Стиснув зубы, лучник делает шаг назад, вызывая у Амели почти глумливую усмешку.
— Хочешь убить меня?
Между строк Ханзо слышит просьбу о помощи. Амели хочет почувствовать себя живой по-настоящему, но какая-то часть её не хочет больше убивать. Он догадывается, что если об этом узнает Коготь, её ждёт очередная промывка мозгов, но…
Что ж. Это уже не его забота.
— Уходи, — безапелляционно требует Шимада.
— Зря ты отказался от нашего предложения.
Лакруа хватает свой визор, бросает на Ханзо долгий взгляд и возвращается к окну, возвращая винтовку на плечо. Её всё ещё немного потряхивает, но самообладание восстанавливается кирпичик за кирпичиком. Когда она уже перекинула ноги через подоконник, Ханзо поворачивается к ней с ухмылкой, которая обещает скорую встречу, хотя она может никогда и не произойти.
— Я могу поставить свой лук против твоей винтовки в любое время.
Амели убирает волосы обратно в высокий хвост и зло отвечает:
— Это будет последняя ошибка, которую ты совершишь в своей жизни.

@темы: Фанфики, #нуяжеидиот, Фикрайтерская шиза

---

DDTDDSM

Переиграв с Крисом в ебучий симулятор свиданий, я решил, что настало время. Отпуск почти прошёл, да, времени у меня опять не будет (у меня и без того его нет), но вотэвер, я же обещал запустить этот дерьмо. Вдруг повезёт и я выполню всё, лол.
(Но учитывая, сколько постов я должен, это звучит, как плохая идея)

Энивей. Вот обещанный флэшмоб. Как выполню, так выполню. Долго выбирал тему, сначала думал взять что-то трешовое типа песен Меладзе или Ленинграда, но понял, что шутки шутками, а уровень зашваристости это не изменит.
Признаюсь честно, я не проходил Крейга, Брайана, Хьюго и Мэта. Не потому, что мне не понравилось, а потому что ну.... зачем они, когда есть Роберт, нуйоба.
(Ах, ну да, я легко смогу отыграть Роберта джаст фор ю, Сизарь, давай тогда напиши мне, пока я пылаю, как мразота)

С вас цитата и персонажи, с меня фик. Или просто кидаете в меня спонтанный набор символов и я пишу для вас РобертДжозеф, ахаха.
И, как вы поняли, тут про Dream Daddy (симулятор отцов-геев) идёт речь. Цитаты брались из книги Чака Паланика "Кто всё расскажет"

персонажи: Роберт Смолл, Джозеф Кристенсен, Мэри Кристенсен, Люсьен, Эрнест, Дэмиен, могу про Вэл пару слов написать. Люблю Вэл.

1. Так уж устроены люди: каждый либо ищет повод, чтобы стать лучше, либо оправдание, чтобы сделаться ещё хуже. РобертДжозеф для  Сизарь
2. Весь наш мир вечно борется против молчания и темноты, присущих смерти. ЛюсьенЭрнест для  kris_stein
3. Бывает, актриса срывает аплодисменты не за какую-то из ролей, а просто за то, что ещё жива. Мэри и Роберт эген для  Zinzin Moretto
4. Пошлые, недостоверные, омерзительные россказни затвердеют и окаменеют навеки. РобертДжозеф для  Hisana Runryuu
5. Думаю, когда тебя терзает мир, можно найти определенное утешение в ещё более страшных самоистязаниях. Мэри и Роберт для  Yharnam
6. — Ich liebe dich. — И прибавляет: — Это значит «Будь здоров» по-французски. ГГ и Дэмиен для  Zinzin Moretto



Упасть на дно, нажав всего на одну кнопку, можно тут:

Фиалковое платье
Роберт & Мэри
Dream Daddy

Думаю, когда тебя терзает мир, можно найти определенное утешение в ещё более страшных самоистязаниях.

— Как ты думаешь, Роберт? Я красивая?
Демоническая женщина. Она сидела в его кресле, закинув ноги на подлокотник. Цедила не первый бокал вина, была пьяна, как матрос после долгого плавания, из-за чего на её бледных щеках появился румянец, который молодил её сильнее фиалкового платья, которое она надела, чтобы впечатлить местных выпивох из бара. На груди висел крестик. Простой золотой крестик. Будто защита от зла и от её неминуемого грехопадения. Роберт видел в её одурманенном блестящем взгляде просьбу о помощи, но не внял ей, потому что знал, что со всеми своими грехами эта демоническая женщина способна справиться сама.
Даже если небо упадёт на землю, Мэри останется жива. Он был уверен в этом.
— Как ты пробралась в мой дом? — спросил Смолл.
Кристенсен бросила на него долгий недовольный взгляд, поправила бретельку фиалкового платья и фыркнула, рукой с бокалом обводя захламлённую гостиную.
— Дверь была не заперта. К тому же, разве мне нужен повод, чтобы зайти в гости к своему другу? М?
Смолл небрежно схватил первую попавшуюся на глаза бутылку с виски из своего бара. Налил немного в стакан, какое-то время молчал, а затем, указав на дверь, произнёс:
— Я хочу побыть один.
Мэри снова недовольно вздохнула. Волосы выбились из её причёски, а скромный макияж размазался, оставив под глазами тень — Роберт заметил, что недавно она плакала, но не подал виду. Неприлично упрекать женщину в том, что она позволила себе слабость.
— Красивое платье.
Сказал он, чтобы как-то заполнить тишину. Он и не надеялся, что Кристенсен покинет его дом после первой же просьбы.
— Нравится? — охотно спросила она. — Я надевала его на первое свидание с Джозефом. Он тогда сказал, что цвет идеально сочетается с салфетками на столе, а затем глупо засмеялся. Я расстроилась, конечно же, но не стала устраивать из этого драму. Тогда я изображала счастье гораздо лучше, чем сейчас.
Мэри сделала долгий глоток вина, затем опустошила бокал одним глотком, жестом попросив Роберта обновить. Откупорив бутылку красного сухого, он молча подошёл к ней и наполнил бокал почти до краёв.
От Кристенсен пахло разочарованием. И свежими летними духами. Такие мужья дарят любимым жёнам.
— Ты не ответил на мой вопрос, — спокойно продолжила она, затем выпила ещё. — Я красивая, Роберт?
Он одарил её долгим взглядом без капли сочувствия, потому что прекрасно понимал, что не этого она искала в его доме в столь поздний час. Она пришла не за подношениями, не за сакраментальными фразами, она вообще редко просила её поддержать. Роберт ненавидел пустую болтовню, но слушал её рассказы о глупых бабах и милых щеночках с интересом, позволяя Мэри выговориться. Он даже спокойно переносил её пьяный бред. Спокойно переносил истории о Джозефе. Ей это было необходимо.
Хотя его пальцы то и дело с силой сжимали стакан. Как, например, сейчас.
— Ты прекрасна, Мэри, — ответил он наконец. И она улыбнулась.
— Лжец.
Какое-то время они пили молча. Он — стоя у балконной двери. Она — сидя в кресле. Допив очередной бокал, Мэри поставила его на пол, задумчиво оглядела коллекцию виниловых пластинок и изящно взмахнула рукой, но ничего не сказала. Хотя Роберт видел, как она яростно кусала губы, сдерживая вырывающуюся наружу исповедь о своём непрекращающемся саморазрушении, которую копила в себе годами. В этом платье Мэри действительно была прекрасна, как сбежавшая невеста. Наконец она поднялась, бесцельно прошлась по комнате и наконец подошла к проигрывателю, читая название на пластинке.
— Том Уэйтс?
Губы Мэри исказила странная усмешка. Демонический блеск в её глазах стал ярче.
— Потанцуешь со мной, Роберт?
Она нажала на кнопку, и тишина гостиной содрогнулась от пронизывающего насквозь голоса Уэйтса, голоса, которому можно было простить абсолютно всё. Смолл залпом осушил очередной стакан виски. Пока Мэри медленно двигалась под музыку и ждала ответа на свой вопрос, он закурил и посмотрел на часы, старательно изображая усталость. Но от демонического взгляда ничего не скрылось.
— Пытаешься выгнать меня? Это так грубо.
Кристенсен подошла ближе, но не позволяла себе вольностей. Мягко забрав у него сигарету, затянулась сама, стёрла с губ остатки помады и тяжело вздохнула. Роберт подумал о том, что сейчас под аккомпанемент музыки они напоминают персонажей какого-нибудь итальянского кино. Но за окном не Сицилия. И на них не смотрят пристально зрачки камеры.
Жизнь порой гораздо ярче любого кинофильма.
— Признайся, Роберт… — внезапно сощурилась Мэри. — С Джозефом ты бы согласился потанцевать.
Стоически выдержав очевидный укол в свою сторону, Смолл медленно забрал свою сигарету обратно и потушил её в пустом стакане.
— Нет, я просто не люблю это всё. Тома Уэйтса нужно слушать. И наслаждаться каждой песней в одиночестве.
Она вновь сощурилась и приложила к губам длинные пальцы. Обручальное кольцо блеснуло в тусклом свете лампы, привлекая внимание Роберта.
Своё он давно положил на полку, как дань скорби по той, кого любил когда-то.
И обещал ей быть рядом до самого конца. И в горе. И в радости.
— Проводить тебя до дома, Мэри? — тихо спросил Роберт.
Кристенсен нахмурилась. Затем поджала губы, элегантно обогнула Роберта и направилась к двери так решительно, будто и не пила вовсе. Едва её ноги коснулись порога, она обернулась, и укол её демонического взгляда пронзил Роберта подобно...
— Стой…
Приблизившись, Роберт вытащил из кармана нож и вложил в её руку. Мэри смотрела на него, не мигая, и подол её фиалкового платья развевался на ветру.
— Возьми.
— Зачем мне нож? — с улыбкой спросила она.
— Так ты будешь чувствовать себя в безопасности.
Рядом с ним.
Роберт это не озвучил, но оставил в воздухе застывшим вздохом разочарования, хотя ему и показалось на секунду, что он предлагает ей убить собственного мужа. После короткой паузы она подалась вперёд, встала на мыски и прошептала прямо на ухо Смоллу:
— Он никогда бы не полюбил тебя так, как ты умеешь любить.
Сердце Роберта дрогнуло. Но он не стал отвечать. Лишь закурил ещё одну сигарету, глядя на то, как удаляется прочь её фиалковое платье.

Монстр
Роберт/Джозеф
Dream Daddy

Пошлые, недостоверные, омерзительные россказни затвердеют и окаменеют навеки.

— Возненавидь меня.
Он сказал это, и мир Роберта перевернулся.
Всего одна фраза. Приказ. Хуже любого пьяного удара по лицу, хуже машины, врезающейся на полном ходу в сельский грузовик. Хуже боли от старых шрамов.
Одна фраза.
— Возненавидь меня. Возненавидь имя моё. Назови меня чудовищем. Я знаю, ты можешь это сделать, Роб.
Р о б.
Только ему дозволяется так называть Смолла, только ему и никому больше. И пусть в тишине спальни это ласковое Р о б не вяжется с темой надрывно звенящей никому не нужной проповеди, Джозефа это совершенно не волнует. Пусть говорит. Он нуждается в том, чтобы сдирать с себя маску вместе с кожей. Пора было привыкнуть к откровениям.
— Разве человек, изменяющей своей жене — не чудовище? А, Роберт?
Смолл обернулся и увидел на его идеальном лице выражение, которое обычно в приличном обществе называют безумием. На полу разбросанная одежда. Откуда-то с первого этажа доносятся мелодичные звуки блюзовой агонии, а от пальцев пахнет смазкой и красным полусладким. Роберт никогда не любил вино, но когда Кристиансен рядом, невозможно не вкусить крови Христовой, потому что Джозеф сексуально пьёт. Из любого бокала. У них с Мэри это семейное, наверное — возводить выпивку в культ, в искусство, в мастерство пить так, что внутри всё горит адским пламенем.
Хотя вот, Мэри, должно быть, пьёт так, как пьют морячки. Не особо задумываясь о том, как они выглядят. Ведь они сексуальны априори.
— Хватит молчать.
Р о б.
— Хватит молчать, пожалуйста.
Смолл поднял с пола свои джинсы, грязные после попытки починить пикап, вытащил сигареты и закурил. В своей спальне он мог хоть дурь смолить, поэтому Джозеф не посмел отобрать у него сигарету.
— Возненавидь меня. Скажи мне, что я чудовище.
— Признайся, тебя это заводит. Так? Могу называть тебя хоть шлюхой, если захочешь.
Правда в том, что Роберт не может ненавидеть этого идеального ублюдка, как бы ему этого не хотелось. Потому что он уважает Мэри, потому что он дорожит Джозефом, потому что у него нет никого больше, к кому бы можно было привязаться. Он привык только брать, брать, брать, не отдавая ничего взамен, но Кристиансен со своим воистину божеским терпением вытаскивал из Смолла всё. Он делал это лёгким движением фокусника и иногда даже с кровью вырывал любые откровения.
У них, наверное, это семейное.
— Я серьёзно, Роберт.
Джозеф хотел одеться, но в итоге остался в нижнем белье, даже не притрагиваясь к одежде. На идеальной коже багровели неидеальные синяки и укусы. Кто же знал, что у святоши фетиш на проявления собственничества и агрессивное доминирование? Пока взгляд цеплялся за все эти детали, Роберту не до серьёзных разговоров и правды, которая больно режет и без того покалеченную душу. Он вытащил нож, встал и открыл себе бутылку отвратительно тёплого тёмного пива, потушив сигарету в рядом стоящей пепельнице.
Сделал глоток. Находиться под пристальным взглядом пастора всё равно что трахаться на виду у Господа.
Хотя, если этот бородатый хер существует, подумал Роберт, он каждый день наблюдает за тем, как ты грешишь. И готовит тебе место в Аду, непременно.
— Ты чудовище, Джозеф. Отвратительное, злобное, грозное. Тебя такого только в лес выпускать и легенды сочинять про сбежавший из-под надзора образец оружия массового поражения. Ещё немного, и ты начнёшь есть маленьких детей.
Смолл выдавил из себя улыбку, бросил на Кристиансена долгий оценивающий взгляд и сверил часы. У них было как минимум полчаса. Не хватит на то, чтобы забыться в похоти и выбить из Джозефа всю эту дурь, которую нашёптывает ему его безжалостная совесть.
— Я люблю свою жену, Роберт.
— Знаешь, это звучит не очень убедительно в контексте сложившейся ситуации.
Роберта раздражают попытки пастора оправдаться перед самим собой. Все эти разговоры о любви к пьющей жене, к неуправляемым детям, к зелёной лужайке на заднем дворе и к семейным ужинам с приготовленным по рецепту сладким пирогом — всё это маска, скрывающая жестокую правду. Что семью Джозеф завёл, потому что это было нужно кому-то, но не ему. Или же Смолл со своей несложившейся семейной историей просто завидует видимому благополучию Кристиансенов, даже зная всю подноготную. Мэри всё рассказывает. Когда она пьяна, её не остановить. Когда она пьяна, ты тоже пьянеешь.
Только вот спать с Мэри после её откровений не хочется, а Джозеф так и тянет к себе. Даже сейчас.
— Если хочешь мне сказать, что нашему роману пора завершиться, я тебя не останавливаю. Валяй.
Роберт сделал глоток пива, раздражённо отставил бутылку и грубо сдёрнул со стула чистые джинсы. Джозеф неуверенно повёл плечом и тоже потянулся за своей одеждой. На розовом поло остались винные пятна, и он досадливо потёр их пальцами.
— Роб.
— В противном случае — ты знаешь, где дверь.
Кристиансен нахмурился, напряжённо всматриваясь в спину собеседника, затем поднялся, подошёл ближе и оставил на плече Смолла отпечаток поцелуя. Скромного, короткого, с обещанием скорой встречи в церкви или супермаркете. Или на заднем дворе, когда Мэри уедет с детьми гулять по побережью.
— У тебя свежие порезы на руках… — заметил Джозеф, когда Роберт повернулся к нему, туша сигарету в бутылке пива.
Он ненавидел пиво.
— Не надо обо мне заботиться.
— Вэл звонила?
— Замолчи.
Они смотрели друг на друга в течение нескольких долгих, растянутых в бесконечность секунд. Во взгляде Смолла пастор увидел едва скрываемую боль. Такую, от которой не спрятаться в бутылке виски.
Только было очень сложно догадаться, с чем связана эта беспричинная злоба: с ним, Джозефом, или с тщетными попытками Роберта успокоить свою душу в объятиях дочери, которая вряд ли приедет в ближайший уикенд.
В такие моменты в мысли Кристиансена закрадываются мысли, что все эти напускная ревность и симпатия на самом деле лишь спасательный круг для них обоих. Никакой любви, только потребительство, поиск пути к отступлению. Или же Роберт умеет скрывать любовь точно также, как Джозеф умудрялся столько лет скрывать болезненные отношения в собственной семье.
— Действительно хочешь, чтобы я ушёл? — спросил Кристиансен.
— Ты первый начал нести херню о том, что это всё неправильно, а теперь даёшь заднюю. Не оправдывайся, меня от этого тошнит.
Кристиансен неровно выдохнул, убирая руки от Смолла. В его взгляде проскользнула обида, но быстро испарилась.
Как бы ему не хотелось, он не может и не хочет ненавидеть Роберта. Не получается. Оправдания сами бросаются ему на язык каждый раз, когда он обнаруживает на шее собственнический укус или грубый отпечаток неосторожного прикосновения.
Джозеф ничего не может поделать с тем, что после каждой пошлой истории, после каждого озвученного желания ему хочется остаться в доме Роберта навсегда, бросив детей.
Бросив Мэри.
Бросив всё.
— Ты чудовище, Джозеф.
А вот это уже прозвучало с нотками самоубеждения.
— Ты хотел это услышать. Я сказал. Снова. Дальше что?
За окном раздался чей-то весёлый смех, взорвалась детская шутиха, и Кристиасен отстранился, поспешно накидывая на плечи синий свитер. Скрывая улики. Убегая от правды.
Он знал, что Мэри всё равно увидит каждый оставленный Смоллом укус, но ничего на это не скажет.
— А дальше уже ничего не будет, Роб.
Джозеф просто позвонит ему в воскресенье и пригласит провести время вместе на яхте.
Он не сможет не позвонить. А Роберт не сможет отказать.

запись создана: 06.08.2017 в 03:18

@темы: Фанфики, Игровое

---

=-=-

Doomfist: Hanzo, you should consider joining us. I think we'd see eye to eye.
Hanzo: I would have little to gain from such an arrangement. No, I will find my own path.

Порой я задумываюсь о том, что было бы, если бы Ханзо согласился вступить в Коготь.
И мне прям хочется написать об этом, но...



(вообще у меня появилось резкое отвращение к своей писанине по овердночу, поэтому всё не точно)

@темы: Фанфики

---

Внезапное

Кто, если не я?
Джесси Маккри|Ханзо Шимада, упоминается Габриэль Райес/Джесси Маккри
OVERДНОCH

Он находит его в переулке у бара. Там, где выбрасывают мусор и тех пьянчуг, которые вздумали завязать драку с несколькими заводилами — такие тут не редкость. Прямо под вывеской китайской прачечной, он лежит под проливным дождём, а его шляпа покоится в луже рядом, испачканная в уличной грязи.
Джесси жив. Но избит. Это первый раз, когда его находят настолько избитым.
Подняв выше воротник, Ханзо первым делом снимает с Маккри промокшее насквозь пончо и аккуратно складывает его на крышку мусорного бака. Затем, несмотря на протесты, помогает ковбою сесть.
— Как ты меня нашёл?
На заданный вопрос Шимада не отвечает. Его пытливый взгляд скользит по лицу Джесси: у того разбиты губа, нос, рассечена бровь и содрана кожа на правой скуле. Выглядит Маккри хуже обычного. Хорошо, что дождь немного смыл кровь.
— Ты позвонил мне, помнишь? — говорит Ханзо и прижимает к губе ковбоя салфетку. — Тебе повезло, что я не уехал из города раньше.
Маккри пьян. От него несёт виски и блевотиной — так себе парфюм для настоящего сына американской демократии, но Ханзо и не с такими ситуациями справлялся. Удостоверившись в том, что Джесси может идти, лучник забирает его бумажник, промокший телефон старой модели и пистолет. Перекинув пончо через плечо, Шимада небрежно надевает на Маккри шляпу и помогает ему подняться, чувствуя, как того качает.
— Забавно, Шимада… — Джесси улыбается. — Всегда думал, что ты брезглив, как принцесса.
— Заткнись.
Они выходят из переулка. Маккри неровно стоит на ногах, его заносит, но Ханзо хватает сил удержать его на месте и, более того, закинуть на заднее сидение подержанной тачки, арендованной у омника с заправки. Мокрое пончо и кобуру с пистолетом лучник кладёт на пассажирское сидение рядом с собой, когда садится за руль.
В зеркало заднего вида он наблюдает только грязные сапоги со шпорами — их Джесси закидывает на багажник. В тишине раздаётся щелчок отсыревшей зажигалки, тихая брань перемежается с раздосадованными вздохами — сигары промокли, пока ковбой дремал в луже у помойки. Ханзо с трудом удерживается от комментария о том, что в замкнутом пространстве салона от Маккри страшно воняет, и курение сигары усугубило бы и без того мощный эффект.
— Ты не обязан был приезжать. — Говорит Джесси после паузы, когда автомобиль срывается с места и выезжает на неоновые улицы этого забытого всеми города, погрязшего в старомодных барах и джазе. Нью-Орлеан во плоти. В таком антураже Ханзо неуютно, а вот Маккри смотрится на своём месте в своём чудаковатом костюме из типичного спагетти-вестерна.
— Да. Я не обязан был приезжать. — отвечает Шимада. — Но кто, если не я?
Они молчат. Пока автомобиль их несёт всё дальше в городские трущобы, по радио их сопровождает ненавязчивый джаз. Здесь другого не крутят. После войны время будто остановилось, и сколько бы лет ни прошло с тех пор, ничего не изменится.
— Был один человек… Который тоже приехал бы. — Внезапно говорит Джесси. Прислушиваясь к нему, Ханзо приоткрывает окно, чтобы впустить в салон свежий ночной воздух. Подложив под голову шляпу, Маккри какое-то время безмолвствует, глядя прямо перед собой остекленевшими пьяными глазами. Из-за этого состояния его речь сложно понять, но Шимада, как это ни парадоксально, привык и к акценту и к скомканным окончаниям. Ему понятен смысл. Большего не нужно.
— Что за человек? — спрашивает он в возникшем молчании, призывая к откровению.
— Когда я был в Overwatch, этот человек спас мне жизнь.
Стерев с щеки кровь, Маккри пытается сесть, но в итоге безвольно валится обратно, смеясь надрывно и очень горько. Не перебивая его, но и не вынуждая продолжать, Ханзо спокойно тормозит у жилого дома, где ему посчастливилось снять квартиру, и глушит мотор, задумчиво глядя на тёмные окна.
— Меня тошнит. — Говорит Джесси.
— Не смей блевать в машине.
Ханзо выбирается с водительского сидения, обходит автомобиль и открывает дверь, протягивая руку своему нетрезвому пассажиру — для того, чтобы выбраться, Маккри хватается за неё, словно утопающий, и встаёт слишком резко для своего состояния. Голова кружится, болит, каждый вдох отдаётся колом между рёбер, но он держится молодцом, стоит отдать ему должное. Забрав вещи, лучник помогает Джесси преодолеть несколько невысоких ступенек и пропускает его вперёд в прохладный холл. Сухой кондиционированный воздух пробирается под влажную одежду, и Ханзо ёжится, раскрытой ладонью ударяя по кнопке гравилифта.
При свете потолочных ламп видок у Джесси такой, словно его не били, а привязанного к лошади тащили по кукурузному полю за ноги. Настолько всё плохо. Шимада бы посочувствовал своему партнёру по “бизнесу”, но прекрасно понимает, что Маккри сам виноват в том, что теперь похож на грушу для битья.
— У тебя есть виски? — Джесси заходит в лифт и прижимается спиной к стене, наблюдая за Шимадой из-под полуприкрытых век. — Выпили бы с тобой. Я бы рассказал тебе…
— Рассказывать ты можешь и без виски. Первым делом тебе нужно в душ.
Квартира была небольшая и очень аскетичная — на одном месте Шимада долго не задерживался, поэтому не обживался, но даже в пустоте находилось что-нибудь, что напоминало лучнику о его родине. Например, неприметный японский фонарик на окне. Или книга о приготовлении вока в домашних условиях. Всё это Джесси тут же замечает, едва переступает порог и делает глубокий вдох. Пахнет вишней.
Ханзо кладёт кобуру с Миротворцем на журнальный столик, разворачивает грязное пончо и протягивает его Джесси.
— В ванной есть стиральная машина, можешь засунуть туда свои вещи. Понадобится одежда, я дам тебе свою.
— О. Какая щедрость. Может, ты мне ещё отсосёшь? — мерзко ухмыляется Маккри, за что получает кулаком в плечо, весьма ощутимо, чтобы дошёл смысл. — Ладно-ладно, самурай. Прости. Прости.
Неровной походкой добравшись до такой же чистой и аскетичной ванной комнаты, Джесси запирается в ней и первым делом замечает себя в зеркале. Потасовка в баре не входила в его планы, поэтому результат его неприятно удивляет. Райес бы сказал, что Маккри потерял своё мастерство, но причина была до невозможности банальна: ему не хотелось ни в кого стрелять. Не хотелось убивать без причины обычных задир, таких же пьяных и отчаянных, как и он. Шестеро на одного — и вот последствия. Хорошо хоть, что рёбра не сломали.
Пока Джесси отмывает себя от грязи и крови, Шимада достаёт аптечку и придвигает к дивану кресло. Вытаскивает антисептик, бинты, пластыри, разводит в воде аспирин и тяжёлым взглядом обводит собственную куртку, пострадавшую после эвакуации Джесси из переулка.
Ему не нужно отвечать на вопрос, почему он приехал за ковбоем. Ответ и без этого понятен.
Кто, если не он?

***

— Одеваться не будешь?
— А смысл?
Повязав на бёдра полотенце, Джесси садится на диван и откидывается назад на его спинку — в таком положении меньше болит голова. Теперь в комнате пахнет больницей и сыростью с улицы, Маккри становится даже немного стыдно за то, что он вторгся в жилище дракона, наполнив его подобными ароматами. Протрезвевший и выглядящий чуть лучше сходившего в душ бездомного из ночлежки, ковбой встречает взгляд склонившегося над ним Ханзо и позволяет тому обработать ссадины на своём лице. Прикосновения резко пахнущей спиртом стерильной салфетки сложно назвать приятными, но Джесси не жалуется. Бесполезно.
— Я знаю, что в твоём холодильнике есть пиво… — хитро щурится он.
— Безалкогольное. — Отвечает безапелляционно Шимада и усмехается, когда Маккри закатывает глаза.
— Какой ты скучный.
От приглушённого света и запахов хочется спать, но Маккри сдерживается, держит глаза открытыми, потому что вряд ли когда-нибудь в жизни ему посчастливится видеть Ханзо таким. Спокойным, сосредоточенным, домашним. Что ни говори, а Шимада кажется Джесси хорошим другом, таким, к которому можно прийти ночью и высказать всё, что на душу легло. Тот не станет распространять личную информацию, не будет осуждать. Разве что посмотрит мудрым взглядом и покачает головой.
Вот как сейчас. Убирая за ухо прядь чёрных волос, от которых пахнет вишней.
— Ты начал рассказывать о человеке, что спас тебе жизнь… — начинает Шимада, и Джесси тяжело вздыхает, махнув рукой.
— Да какая разница? — мрачнеет он. — Это всё осталось в прошлом. Зачем описывать сгоревшие мосты?
Маккри говорит, а у самого на языке вертится имя. Габриэль Райес. Райес. Райес. Райес. Человек, способный среди ночи приехать в любую точку мира, чтобы соскрести своего протеже с асфальта и под испанскую брань довезти до базы. Человек с грубыми руками, громким голосом и манерами бандита из мексиканского неблагополучного района. Райес.
Шимада смотрит на Джесси и вытаскивает эти воспоминания одно за другим. Сложно отказать.
— Мне нужна сигарета… — глухо просит ковбой.
— Могу поискать.
Пока Ханзо роется в ящике стола, что стоит у окна, Маккри молча внимает какофонии собственных мыслей и ощущений. Он ещё не до конца протрезвел, потому что голова кружится и не желает сотрудничать с телом. Только когда в его губы заботливо вкладывают сигарету, Джесси позволяет себе заговорить:
— Его звали Габриэль Райес.
Шимада щёлкает зажигалкой, даёт ковбою прикурить и садится в кресло, закинув ногу на ногу. Наблюдая за ним, Маккри ухмыляется, отмечая, что дракону не хватает очков в толстой оправе и кожаного блокнота для записей — ни дать ни взять психолог.
— Он был моим командиром. И конвоиром. Привёл меня в допросную камеру, ударил по лицу и предложил крутую сделку, когда меня поймали и взяли в плен.
Сигарета не крепче сигары, но Джесси готов курить её долго, смакуя мерзкий привкус смолы и дыма. Потому что иначе не может. Так легче говорить. Вспоминать. Чувствовать эмоции, не прикрываясь масками.
— Мол… Я сохраню тебе жизнь, а ты будешь работать на меня, парень… — Маккри подмигивает потолку, складывает пальцы протеза пистолетом и “стреляет” в воздух. — Желая жить, я согласился. К слову, твой брат тоже работал на Райеса, когда Циглер соскребла его с пола в додзе и приделала механические конечности.
Шимада кивает. Убрав аптечку в сторону, он вытирает руки салфеткой и молча протягивает Джесси стакан с водой и аспирином.
Тот отказывается.
— Мы через многое прошли с командиром Райесом. Брались за такие грязные дела, что мне до сих пор не отмыться. Допрашивали, пытали, калечили, взрывали… Мне казалось, что мои дни с бандой Мертвецов так никогда и не заканчивались. Райес был для меня… всем.
Маккри говорит это тихо и хрипло, иногда делая паузы, чтобы выдохнуть дым. И ненадолго замолкает.
— Мало похоже на спасение жизни. Хотя, выбирая между электрическим стулом и работой, я бы выбрал работу. — Отвечает Ханзо, ловя на себе всё тот же бессмысленный стеклянный взгляд.
— Когда хочешь жить — любые средства подойдут для спасения. Я так и расценил. Думаю, хороший был обмен…
Ковбой поднимает голову, глубоко затягивается и выпускает в воздух сизое облако дыма, от которого Ханзо привычно отмахивается. За пределами квартиры всё ещё льёт дождь — стук капель о стекло наводит на Джесси тоску.
— Нас с Райесом связывало многое. Падения, поражения, победы, общие радости. Семья… Когда у тебя есть семья, всё становится таким лёгким, решаемым. Верно?
Шимада с усмешкой качает головой и позволяет себе комментарий:
— Не всегда семья — это решение твоих проблем. И не всегда семья — это семья.
— Гэндзи считал иначе. — Маккри щурится и протягивает собеседнику бычок, не решаясь бросить его куда-то ещё. — Он вроде ладил со всей вашей непростой роднёй. Просто тебе не повезло.
Шимада кивает, соглашаясь, и тушит сигарету в декоративной вазочке для свечей. Затем спокойно выносит тяжёлое молчание и снова внимательно смотрит на Джесси. Тот проводит пальцами по губам и хмурится. Затем сглатывает вставший в горле ком и поправляет сползающее полотенце.
— Overwatch стал для меня семьёй. Все праздники вместе. Все выходные. Мне казалось, что так будет всегда. Я словно нашёл своё место в этом мире, начал сражаться за правое дело и наконец-то приносить миру пользу. Жаль, что… У судьбы всегда другие планы на счастливчиков.
Маккри не говорит о том, что Габриэль был для него больше чем просто командиром и отцом. Не говорит о тех временах, когда по утрам он порой просыпался в его постели, спокойно выдерживал поцелуи и грубые объятия. Не говорит, потому что Ханзо незачем это знать, это пустая информация.
Потом поднимает взгляд и улыбается. Прошлое — пустое и холодное, оно должно остаться за бортом истории. Настоящее более ценно. Например, сейчас ему хочется просто сидеть и смотреть на Ханзо, в его глубокие кофейные глаза. Хочется выпить предложенный аспирин. Хочется спать. А воспоминания необходимо выбросить в канаву и оставить там гнить вместе с тем Overwatch, который уже никто никогда не возродит, так как эпоха героев без страха и упрёка закончена.
Старые вояки постарели и исчезли. А Габриэль превратился в монстра, который скорее убьёт Джесси, чем снова вытащит из дерьма и скажет пару ободряющих слов.
— Ханзо?
Лучник дёргает бровью, прислушиваясь к Маккри.
— Спасибо, что приехал за мной.
Шимада кивает, принимая благодарность, и поднимается, перекладывая на диване подушки так, чтобы на них было удобно спать
— Спасибо за то, что выслушал. — Продолжает Джесси. — Ты хороший мужик. Правда.
Не отвечая ничего, Ханзо жестом просит отдать ему полотенце и тихо смеётся. Ковбой ловит себя на мысли, что впервые слышит его смех.
— А ты очень пьян. И покрыт синяками. На твоём месте я бы лёг и не шевелился.
Чувствуя, как этой волной ненужной заботы смывает все тоскливые мысли, Маккри благодарно улыбается и вздыхает. Затем вытаскивает из-под себя полотенце и с ехидным смешком говорит:
— Может, украсим наш вечер спонтанным безумием? Ты. Я. Безалкогольное пиво. Проснёмся в одной постели.
Услышав это, Шимада подходит ближе, критично оглядывает Джесси и, склонившись к нему, отвечает:
— Лежать и не шевелиться. Вот твой план. Придерживайся его.
Легонько похлопав ковбоя по щеке, Ханзо отдаёт ему в руки плед, всё это время мирно покоящийся на спинке дивана, и удаляется в сторону ванной.

Джесси остаётся один. Не став беспокоить дракона по пустякам и предлагать ему передумать, он поднимает аугментированную ладонь на уровень своих глаз и долгое время просто разглядывает её.
Он потерял свою руку ради Райеса когда-то. И теперь таскает с собой немое напоминание о нём, будто клеймо. От него не избавиться.
И чем больше он пьёт и дерётся, тем сильнее становится привязанность.
Может… Стоит закончить это вечное рандеву со Жнецом и наконец-то подумать о настоящем?
О том, что находится прямо под носом?
Маккри приподнимается и, бросив мимолётный взгляд на запертую дверь ванной, задумчиво хмыкает.
Ему не нужно отвечать на вопрос, почему Ханзо приехал за ним в тот переулок после одного звонка. Ответ и без этого понятен.
Кто, если не он?



Комментарий автора: А всё началось с того, что вчера я во время игры с котанами ляпнул "Не, ну Ханзо хороший мужик же". Ну и появилось это вот всё.

@темы: Фанфики, #пиздапланете

---

=-=-=

Я так устал. Просто вот. Пиздец. От всего.
От того, что мне мало платят, от того, что я теряю мотивацию к своей работе.
От того, что здоровье внезапно выдало финт ушами и мне опять нужно тратить огромное количество бабла на врача.
От того, что не только моё здоровье хуярит.
От того, от сего, от пятого, десятого.
Моя жизнь - это череда усталости, меланхолии и экзистенциальных вопросов, сменяюших друг друга.
Ощущение, будто я делаю со своей жизнью какую-то хуйню, не отпускает. Я лукавлю, когда утверждаю иначе.

И я не могу найти спасения ни в алкоголе, ни в сигаретах, ни в разговорах от рассвета до другого рассвета.

Отвлеките меня своими заявками, что ли. Без вступления и пафосных речей.

Тут условия

Давайте устроим Герои Не Умирают 2.0.

Персонажи: Габриэль Райес, Джек Моррисон, Ана Амари, Ханзо Шимада, Гендзи Шимада, Джесси Маккри.
Джен, слэш, гет, без разницы.
Давайте пока пяточек цитат, а там посмотрим.
Мне карастрофически надо отвлечься. Пусть будут цитаты Буковски.

1. Find what you love and let it kill you. (Найди то, что ты любишь, и пусть оно тебя убьет) Джесси и Райес.
2. It's possible to love a human being if you don't know them too well. (Любить человека возможно только в том случае, если знаешь его не слишком хорошо) внезапные Райес и Ана
3. You begin saving the world by saving one man at a time; all else is grandiose romanticism or politics. (Чтобы начать спасать мир, надо спасать каждого человека по отдельности, одного за одним; спасать всех — это романтизм или политика) Ана Амари и Джек.
4. I don't like jail, they got the wrong kind of bars in there. (Не люблю тюрьму, у них тут неправильные бары) ГейбМаккри
5. Some people never go crazy, What truly horrible lives they must live. (Некоторые люди никогда не сходят с ума. Какие же действительно ужасные жизни они проживают) POV Маккри и Ханзо
Когда ты на самом деле плох, ты не кривляешься, ты просто такой есть. И мне нравилось быть ублюдком. Попытки быть хорошим делали меня слабым. Рипер76 для Клинта спешл

Эта весна - моя поворотная точка.
Измени в себе что-то или умри.

Исполнения:

Flores para los muertos
Джесси Маккри /(|) Габриэль Райес
Overwatch

Find what you love and let it kill you.

Ему хотелось посмотреть на то, что осталось от тела командира Райеса.
— Слышал про эффект “зловещей долины”? Говорят, эта теория могла объяснить, почему началась наша вражда с омниками. Мол, всё находится у нас в головах. Андроиды, киборги и жестянки просто вызывают у нас панику на подсознательном уровне и…
Джесси выпивает стакан виски и поднимает хмурый взгляд на сидящих за стойкой парней. У одного на плече нашивка торговой компании, у второго налицо отпечаток безработицы и чрезмерного употребления алкоголя. Они говорят об омниках уже почти час, то и дело поглядывая на протез Маккри и его то и дело наполняющейся выпивкой стакан. Согласно той же теории “долины”, аугментированные руки входят в список того, что обществом воспринимается, как угроза. Но Джесси плевать.
— Анонимные источники сообщают, что последствия взрыва в Швейцарии на месте базы распущенной организации Overwatch ликвидированы. Эксперты сходятся во мнении, что взрыв был следствием несчастного случая и неисправности оборудования, но расследование ещё не прекращено. Мы следим за ситуацией.
Ведущая новостей улыбается в камеру, хотя и говорит о том, что во время того взрыва погибло много хороших агентов. Весь её вид просто кричит о том, что она бы с удовольствием присоединилась к протестующим, благодаря которым был подписан акт Петрас, она нисколько не сочувствует тому, что мир справедливости и слепой веры в лучшее лишился единственных защитников. Ведущей всё равно, что тел Джека Моррисона и командира Райеса не нашли. Она не приносила на их могилы цветы.
Дешёвка.
— Возможно автор этой теории хотел нам сказать, что человекоподобные роботы напоминают нам о смерти… — подаёт голос безработный. Он пьёт уже шестую бутылку пива и заметно хмелеет, но это не мешает ему продолжать разговор на околонаучную тематику с таким видом, словно он закончил академию.
— Роботы — это угроза, потому что мы осознаём, что никогда не сможем им ничего противопоставить. Мы не контролируем их. Мы даже не способны их понять! — восклицает тот, который служит клерком в торговой компании. — Глядя на них, мы испытываем дискомфорт, потому что на нас накатывает страх того, что мы не восприимчивы к настоящей эмпатии точно также, как и они. Мы смертны. Мы беззащитны. Мы слабы.
— То есть, ты ведёшь к тому, что мир с омниками временный?
Джесси опускает взгляд на виски. Он уже сидел в этом баре раньше, глушил стакан за стаканом, а потом пьяный приходил на ближайшую тайную базу Blackwatch и падал под ноги Райесу. Тот, конечно же, злился. Бывало даже, что избивал. Но чаще всего просто тащил в душевую и там, сунув Маккри прямо в одежде под ледяной душ, начинал читать нотации.
Его шрамированное после войны лицо выражало бурю эмоций.
От разочарования до праведного гнева.
Он напоминал Джесси отца, которого у него не было, но мать рисовала похожий образ.
Что осталось от тела Райеса? Пыль, обломки, отголоски и воспоминания о том, когда Overwatch был большой семьёй, разделённой на части по вине обстоятельств.
Что он думал о Райесе сейчас? Что тот больной ублюдок и мразь. Мразь, заставившая Джесси пытать и убивать, потому что в этом состояло его жизненное кредо.
Иные причины звучали, как отговорки.
— А что Overwatch? — спрашивает один из парней за стойкой.
— Да кому они теперь нужны? Сборище бесполезных ублюдков. — Отвечает другой.
Маккри выпивает ещё один стакан.
Когда он пьяный сидел под ледяным душем, Райес смотрел на него, как на бездомную шавку. Цедил сквозь зубы какую-то ересь. Называл Маккри “loco”, и если командир переходил на испанский, это означало, что он в ярости. Потом, конечно, всё забывалось. В жутком похмелье Джесси приходил к Габриэлю, а тот вёл себя, как обычно. Даже наливал стакан воды и разводил в нём аспирин.
Хотелось ли теперь Маккри плюнуть на пустой гроб Райеса?
Пожалуй, он просто нальёт себе ещё выпить.
Можно ли его назвать плохим человеком после этого? Разве хорошие и отважные парни не должны добрым словом поминать своих учителей?
— Эй, ковбой!
Джесси поднимает хмурый взгляд на бармена.
— С тебя десять баксов. Мы скоро закрываемся, выметайся отсюда.
Бросив на стойку пару купюр, Маккри мрачно усмехается, привычно вальяжно сползая со стула. Достаёт сигару из кармана. Прикуривает от зажигалки, вспоминая, как Райес запрещал ему дымить в комнате. Как точно так же говорил:
— Выметайся.
И как грозился выбросить Джесси из окна, если тот ещё хоть один раз придёт пьяный, как матрос. Признаться, иногда Маккри скучал по ворчливому мексиканцу, поэтому возвращался снова и снова к пустой могиле на кладбище.
Мразь Габриэль, который был достоин нормальных похорон с грустными улыбками и приспущенными флагами во дворе базы, он уже никогда не выйдет у него из головы.
— Интересно, а эффект “зловещей долины” распространяется на людей? — спрашивает он, когда мимо него проходят те двое парней, думающих, что они многое знают о войне и омникризисе. — Что если в глазах человека ты видишь бездушного робота, знающего только то, что, по его мнению, правильно?
Клерк из торговой компании замирает на секунду, в его глазах читается лёгкая паника. Его спутник мрачно смотрит на Джесси, но из-за выпитого пива с трудом соображает. Диалог оканчивается ничем для обеих сторон.
— Наверное, я просто пытаюсь оправдаться. — Наконец говорит Маккри, выдыхая облачко дыма и дотрагиваясь до своей шляпы. — Поэтому вот вам совет на будущее — никогда не связывайтесь с мудаками, которыми не можете управлять. Себе дороже.
Выйдя из бара, Джесси проделывает знакомый путь до заброшенной и опустевшей базы. Сев на ступеньки, он тушит сигару о подошву ботинка и глубоко вдыхает свежий осенний воздух, наполненный ароматами прелых листьев.
Однажды они уже сидели здесь с командиром. И Райес сказал ему, что приказы командования больше не выполняются. Затем он взял его руку в свою, внимательно рассмотрел протез и судорожно вздохнул.
Это был первый и последний раз, когда Габриэль попросил у Джесси прощения.
Me arrepiento de eso.
Маккри думает о том, что тогда ему следовало просто попрощаться. Без лишнего сентиментального говна и ненужной эмпатии. Быть может после этого ему бы не захотелось смотреть на то, что осталось от Габриэля Райеса, и приносить цветы на его могилу каждый грёбанный праздник.

Тишина
Ана Амари /(|) Джек Моррисон
Overwatch

You begin saving the world by saving one man at a time; all else is grandiose romanticism or politics.

— Джек?
Моррисон поднял взгляд и увидел перед собой светлые коридоры базы. Увидел, будто наяву, как они идут в штаб командования, обсуждая насущные проблемы. Как им улыбаются новобранцы. Увидел их молодыми, как на той самой фотографии, что отныне всегда хранилась в его нагрудном кармане.
— Джек, ты в порядке?
Теперь здесь нет ничего. Только копоть и мусор. Оставленные гнить надежды и мечты.
— Да, Ана. В порядке.
Тяжёлая винтовка оттягивала ему плечо. Старые раны от воспоминаний тут же засаднило, дыхание сбилось, а перед глазами саваном улеглась пелена усталости. С каждым днём он видел всё хуже, и тут уже не знаешь, на что грешить: на ту дрянь, которой его накачали во время Программы, или на старость, которая поджидала его за углом.
— Может, тебе лучше присесть? У меня с собой есть чай.
Ана стряхнула со столешницы пыль, выдвинула стул и мрачно огляделась. Моррисон кожей почувствовал укол невысказанных вопросов с её стороны, но послушно промолчал, стоило Амари остановить на нём свой бескомпромиссный взгляд. С этой повязкой и седой копной волос, растрёпанных после долгой дороги, она казалась ещё старше, но и сам Джек выглядел не лучше.
— Если ты сейчас же не сядешь за стол, я заставлю тебя это сделать.
Солдат добродушно усмехнулся. Ну, старость Ане не помешала сохранить свою натуру. В их тандеме она всегда была такой — напористой, строгой, иногда даже чересчур. Опустившись на стул, Моррисон скинул с плеча футляр, порывисто сорвал с лица визор и вздохнул — в нос ударил запах пыли и палёной проводки.
Когда-то именно на этой базе они впервые встретились с Амари. А Габриэль сказал, что мудрая женщина в команде, будто козырь в рукаве у шулера — всегда идёт на пользу делу.
Он был прав.
— Когда ты последний раз спал?
Джек встретил взгляд Аны, взял из её рук походный термос и принюхался. Острый марокканский чёрный чай. Её любимый сорт.
— Ты имеешь ввиду “нормально спал”? — Моррисон сделал паузу и вздохнул. — Может неделю назад. Пять часов. Затем меня снова начали мучить кошмары.
— Так не пойдёт, Джек.
Воистину кладбищенская тишина опустилась на комнату отдыха, где раньше всегда было шумно от бесконечных разговоров, общих шуток и вечерних мероприятий. Отныне и впредь здесь будут господствовать сумрак и въедающийся в кожу запах запустения. Джек никогда не сумеет смириться с тем, что случилось с Overwatch.
В этом была его жизнь. И в этом же состояло его проклятие, как ни крути.
— Ты взвалил на себя тяжёлую ношу… — прорвалась сквозь гнетущее молчание Ана. — Это искупление или месть?
— Оставь месть Райесу. Я просто хочу спасти то, что осталось.
— А разве от нас что-то осталось, Джек?
Моррисон отпил из термоса и вернул его Амари. При одном упоминании о Габриэле в горле встал ком, а дышать стало в разы труднее. Под маской Жнеца уже не его друг и соратник, пора было покончить с этими ненужными сантиментами, но память не усмиришь простым самовнушением.
— Ты герой или линчеватель? — продолжила Амари, вытаскивая из сумки оставшиеся боеприпасы и медикаменты. — Линчеватели мир не спасают, а опускают в бездну.
— Но, Ана… — попытался возразить Моррисон и остановил её руку, когда она попыталась снять с него куртку, чтобы осмотреть ушибы и полученные ожоги.
— Пока ты ничем не отличаешься от Габриэля. Хочешь спасти мир — начни с себя.
От её слов Моррисон опешил и сопротивляться перестал. Снимая одежду и старые бинты, обнажая шрамы и затянувшиеся раны от пуль, он будто сдирал с себя кожу заживо, открывался перед Амари, как раньше, когда на его шее петлёй висельника была затянута ответственность за организацию. Он не боялся открываться. Просто перед Аной это было сложнее.
— Давай не будем о Райесе… — попросил Джек. Отстранённо кивнув, Амари задумчиво провела кончиками пальцев по косому шраму на груди бывшего командира и вздохнула.
— Хорошо выглядишь для того, кто восстал из мёртвых.
Моррисон перехватил её ладонь и нахмурился. Вот об этом ему говорить тоже было нелегко, но он всё равно улыбнулся, отвечая:
— Ты тоже.
Пока она изучала его раны, Джек изучал её. Последняя их встреча была больше похожа на скомканное прощание, чем на разговор по душам. Имеет ли смысл интересоваться жизнью Аны? Как она очнулась? Что она делала всё это время? Знает ли Фарра о том, что её мать жива?
— Эй… — повернув голову к Амари, Моррисон захотел задать все эти вопросы, но Ана покачала головой и указала на накрытую плёнкой софу.
— Ложись. Чем дольше ты не спишь, тем больше в твоей голове ненужных мыслей. А кошмары свои оставь мне.
А, впрочем, сейчас и вправду не самый лучший момент для исповеди. Как только он положил голову на колени Амари, вся эта база, весь этот мусор и весь этот больной безумный мир перестали существовать. Так было всегда. Даже во времена светлых коридоров и сдержанных улыбок. Подперев голову ладонью в перчатке, Ана опустила взгляд на Моррисона и по-матерински нежно произнесла:
— Тебе просто нужно поспать, Джек. А там уже мы разберёмся с тем, кого спасать в первую очередь, чтобы вернуть то, что у нас с тобой отняли.
— Я смотрю на тебя и постепенно убеждаюсь в том…
Моррисон прикрыл глаза и прислушался к кошмарной тишине, что пугала его в минуты одиночества.
— Что только женщина подскажет, что правильно, а что нет.
— О, перестань. Ты всегда это знал. Просто изображал героя и думал, что делаешь, как лучше.
Она остановила свою руку на его животе, где находился уродливый шрам от выстрела в упор. Выстрела из тяжёлого обреза.
— Мы вернём его, Джек.
Проваливаясь в сон, солдат понял, что в том чае были не только марокканские травы, но и успокоительное. От каждого слова Амари по телу пробегала дрожь, но сон постепенно брал своё — Моррисон даже не успел ответить на сказанное.
Зато он прекрасно услышал следующее:
— Мы спасём Габриэля.
И уснул. Впервые без каких-либо сновидений.

Сальса
Джесси Маккри /(|) Ханзо Шимада
Overwatch

Some people never go crazy, What truly horrible lives they must live.

Слышишь? Это белоголовый орлан. Его частенько изображают на сувенирных кружках, и он ассоциацией проскальзывает в головах у туристов, стоит только упомянуть Штаты в любом разговоре о поездках. Эта птица изображена на моей зажигалке. Эта птица на моей футболке. Футболке, которую я тебе одолжил, когда мы пересекли границу Теннесси. Мы сбегаем от Когтя в те места, которые на карте Blackwatch всегда были багрово-красными. Багрово-красный в системе оценки опасности командира Райеса — полный пиздец. Здесь банды после омникризиса делят между собой территорию, а продавцы всегда держат под прилавком Desert Eagle. Нас с тобой ждёт просто незабываемый отпуск.
Только тебе на это наплевать.
— Может, махнём на море? Там всегда холодное пиво, доступные женщины и круглосуточные мотели. От линии горизонта глаз не оторвать. Что думаешь?
Я выкупил у того техасца из забегаловки подержанный внедорожник ещё до встречи с тобой. И теперь сижу за рулём, гоню на север и говорю какую-то чушь, надеясь хоть как-то достучаться до твоего азиатского спокойствия. Вы с братом очень похожи, знаешь? Он точно также смотрел на меня, когда мне после выпитого хотелось поболтать на тему музыки Джонни Кэша или про алкоголь. Всё равно что биться головой в бетон — вот так я себя чувствую рядом с вами.
Очень удручает.
— Ещё можно сбежать в Мексику. Только там меня каждый второй мечтает повесить, отдохнуть не получится. — Говорю я, притормаживая на перекрёстке, чтобы свериться с картой. А ты отвечаешь:
— В петле ты бы смотрелся умопомрачительно.
— Ой ли. С каких это пор тебя возбуждают покойники?
Поправляя солнечные очки, ты усмехаешься преувеличенно добродушно, и я в очередной раз забываю, что хотел сделать пару секунд назад. Рядом с тобой каждое сказанное мной слово кажется бредом сумасшедшего. Но висельная шутка звучит, как комплимент. Ты по-другому не умеешь. Тебя вообще не учили ладить с людьми.
Ты вообще, Ханзо, мало походишь на нормального человека. Чешуйчатый ящер под бледной кожей, без сердца, крови и потребностей. Порой мне кажется, что если тебя поджечь, ты даже не почувствуешь.
В этом принципиальная разница между мной и тобой. Не то чтобы мне хотелось себя поджигать, просто метафора отличная.
— Так куда поедем? Море, солнце, пляж? Или текила, сигары, сахарные черепа?
Тяжело давить улыбку. Мы ведь даже не друзья.
— Мне без разницы.
— С тобой безумно сложно решать вопросы, Шимада.
— Может, кинем монетку?
Выудив из кармана блестящий на солнце коллекционный доллар, ты делаешь пробный бросок и говоришь:
— Орёл — Мексика. Решка — побережье.
В тишине салона раздаётся звон монеты. Затем вдалеке снова кричит орлан. Мой взгляд бегает от зажатого между твоими ладонями доллара к пыльной линии горизонта, и от такого накала страстей мне внезапно хочется надраться до беспамятства. Просто чтобы выбить из головы шутки о том, что мы не от Когтя сбегаем, а отправляемся в медовый месяц.
Вон, футболку уже мою носишь. Первый шаг сделан.
— Мексика.
— Да брось! Не может быть!
Нажав на газ, я изображаю разочарование, но раз судьба распорядилась отправить нас в Дорадо собирать пули головой от Лос Муэртос, то я готов подчиниться. Быть может, там нам найдётся прибыльная работёнка.
Вообще, путешествовать с тобой мне не в тягость. Америка большая, везде хотят нас посадить или повесить, но мы хоть куда-то двигаемся, пытаемся вырваться из зубастых пастей из последних сил. Наша жизнь — дорога, наша дорога — шоссе. Будь ты разговорчивым болваном, который постоянно переключает радио, я бы высадил тебя на первой же заправке без копейки в кармане.
— Умеешь танцевать?
Спрашиваю, а сам думаю, какого чёрта, Джесси Маккри?
Зачем задавать вопросы о танцах тому, кто никогда не пробовал текилу?
— Я просто подумал, что в Дорадо нынче фестиваль. Научил бы тебя танцевать сальсу.
— Сальсу?
Ты глядишь на меня поверх солнечных очков и усмехаешься так снисходительно, что мне становится неловко. Видимо, тебе это просто неинтересно. Твоя стихия — спокойные воды горячих источников и, проклятие, как бы мне хотелось, чтобы в Японии ты показал мне свой дом, наполненный воспоминаниями. Воспоминаниями, от которых дурно нам обоим.
— Да, в платье ты бы смотрелся умопомрачительно, Шимада.
— С каких это пор тебя возбуждают мужчины в платьях?
Мы молчим, а затем смеёмся. Ты сдержанно, а я не очень — всегда считал, что громкий смех продлевает жизнь. И неважно, что шутки не случилось. Просто мне нравится смеяться вместе с тобой и видеть, что ты такой же, как и я временами — искатель и игрок во мне радуется авантюристу в тебе. Глупо, наверное.
Мы проезжаем мимо забегаловки, которую построили тут уже после омникризиса. Она похожа на островок цивилизации в море из песка и металла, но на деле подают там вчерашние бургеры и разбавленную газировку с добавлением красителя, а кофе по вкусу напоминает бензин.
— Любишь кофе?
— Нет, предпочитаю чай.
Знаешь, очень сложно найти настоящий японский лимонник в пустыне, но стоит тебе буднично отмахнуться от такого тривиального вопроса, как во мне просыпается желание бросить всё и, рискуя нами, перебраться жить в Японию. Там ведь наверняка продаётся твой любимый чай.
— Скажи мне, Джесси…
Когда звучат эти слова, я задерживаю дыхание на мгновение и на автомате лезу в портсигар. Мне надо чем-то заняться, отвлечься, не акцентировать внимание на том, как ты произносишь моё имя, чётко проговаривая слоги. Пауза затягивается, заполняет дымом мои лёгкие, и сердце стучит, будто колёса поезда, несущегося навстречу пропасти. Давай, Ханзо, договаривай. Иначе я клянусь, что вышибу себе мозги, чтобы одной пулей выбить из них тебя.
— Мы с тобой путешествуем вместе уже почти полгода. Зачем ты задаёшь мне эти вопросы?
Не знаю. Я хочу слушать твой голос. Хочу, чтобы ты рассказывал мне всё, информировал о каждой детали. Какие женщины тебе нравятся? Умеешь ли ты любить? Что тебе по душе: джаз или блюз? Какой смысл путешествовать с тобой, если я знаю только то, что было написано в контракте на твоё убийство? Умеешь ли ты сходить с ума?
— Чтобы поддержать разговор. Иначе какой смысл в путешествии?
Ты вздыхаешь.
Глядя на каньон вдалеке, ты, чёрт бы тебя побрал, вздыхаешь и прикуриваешь от моей зажигалки. Вот, что я успел узнать о тебе за полгода — куришь ты только ментоловые сигареты и сгораешь от ночных кошмаров, просыпаясь через каждые два часа. Даже на соседней койке в мотеле я чувствую, как ты дрожишь, я слышу, как ты ругаешься и хватаешься за телефон.
Потому что там тебя наверняка ждёт сообщение от Гэндзи. Во сне ты его убиваешь снова и снова. А в реальности он живой.
Живее, чем ты, дракон с чешуйчатой кожей, с рубцами от ран и мозолями от долгих тренировок. Не зря меня преследует ощущение, что ты призрак, который не ощущает землю под ногами и едет со мной в никуда только для того, чтобы создать иллюзию какого-то действия. Вспомнить, каково это — быть человеком.
— Ты скучаешь по Гэндзи? — спрашиваю.
— Временами.
Твой брат — это единственное, что тебя трогает. Забавно. Жаль, что я не знаю дороги в Непал.

Пейзаж за окном с пустынного сменяется на городской. Пересечь границу с Мексикой — нетривиальная задача, но я заранее думаю, где найти обходной путь. Белоголовый орлан перестаёт кричать в вышине тусклого небосклона.
— Слушай, Джесси…
Твоя рука накрывает мою. Так буднично и так неправильно.
— Помни, дорогуша, я за рулём. Может, мне притормозить у обочины, чтобы ты…
— Давай поедем к побережью.
Мимо нас проносятся дома и развалины военного времени. Америка, которую я запомнил. И если ты хочешь побывать на краю континента, пускай. Там хотя бы воздух кажется свежее.
— С чего такая резкая смена настроения?
— Я не люблю сальсу.
Короткая пауза снова расцветает звуками твоего хриплого смеха, и ладонь, всё это время согревающая мою руку, соскальзывает на бедро.
— Но я готов послушать кантри. Только если ты мне споёшь.

Отражения
Габриэль Райес/(|) Ана Амари
Overwatch

It's possible to love a human being if you don't know them too well.

— Никогда раньше не видела тебя в костюме, Гейб. Тебе идёт.
Когда Ана смотрит на Габриэля, она чувствует исходящие от него угрозу и панический страх. Не чувствует подтекст, видит лишь контуры, но никак не целую картину. Когда она прикасается к его плечу, её первым желанием становится отстраниться. Затем наступает момент тишины. Он замечает её в отражении зеркала и раздражённо отпускает галстук, который тщетно пытался завязать.
— Почему мне нужно идти на эту пресс-конференцию? — спрашивает Райес.
— Потому что Джеку нужна твоя поддержка.
Амари очень хочет, чтобы Габриэль снова начал приходить на общий сбор, чтобы снова участвовал в праздниках и дарил Фарре конфеты и мягкие игрушки. Но это лишь верхушка айсберга, игра на публику, которую заметит только внимательная чуткая женщина. Она не знает о вздорном командире ничего, что выходило бы рамки правил, личного досье и устава, а в его улыбке никогда не чувствует искренности и признательности.
Хотя, возможно, он улыбался так однажды. Когда впервые взял Фарию на руки и пообещал сводить её на стрельбище.
— Пусть засунет поддержку себе в задницу.
— Гейб…
Она разворачивает его к себе.
— Стой спокойно.
Она завязывает ему галстук.
Габриэль замолкает, раздражённо дёргая рукава пиджака и даже не глядя на Ану, но та знает, чувствует на уровне подсознания, что он хочет поднять глаза и встретить её немое осуждение так, как подобает мужчине. Когда они с Джеком подрались, Амари пришлось их разнимать, и она смотрела на него точно также. Потому что они семья, весь этот бред он слышал ни один раз, нет никакого смысла повторять.
Какой толк в этой семье, если он о своей собственной не в состоянии позаботиться?
Амари пропускает через себя эту мысль. Тяжело вздыхает, проводит ладонями по плечам Габриэля и поправляет жёсткий воротник его рубашки. Он никогда не носит рубашки. Не умеет их носить.
— Вот. Так-то лучше. Теперь ты похож на того, кто готов выступить перед камерами… — говорит Ана и натянуто улыбается, пытаясь стряхнуть напряжение во всём теле. Он ведь не убьёт её, нет? Он не попытается предать, не сбежит, не ослушается? Предсказывать что-либо, опираясь не на факты, а лишь на интуицию — удел дураков, но у неё нет информации, которую можно было бы уложить в рамки ситуации под названием “Габриэль Райес”.
Друг. Соратник. Командир. Кем ещё он может стать в её глазах?
— Ты не обязана быть здесь… — говорит он.
— Просто признай, что я нужна вам обоим. Что я нужна тебе.
Не зная, куда деть руки, Амари застёгивает пуговицы на его пиджаке, но Габриэль останавливает её. Она кажется ему маленькой и хрупкой, но прекрасно понимает, что это впечатление обманчиво, всегда обманчиво. Он бы мог попытаться сломать ей пальцы, послушать то, как она кричит, но не может даже сделать шаг назад.
— Гейб. Пожалуйста. Если не ради Джека, то ради меня — будь благоразумным. Говори так, как есть, слушай журналистов, помни, что не только наша репутация под угрозой. — Говорит Ана на выдохе, пытаясь поймать недобрый взгляд Райеса. — Мир под угрозой.
— Мир? Вряд ли моя ложь сумеет спасти мир.
Габриэль не хочет признавать то, что седые волосы у Амари — не просто попытка сменить стиль. Не хочет смотреть в её глаза, потому что в них будет рой невысказанных вопросов и попыток докопаться до истины. Она не знает его. А он совершенно не знает её.
Она не его семья. Верно?
— Спасение мира. Установка равновесия. Это наши основные задачи. А сеять хаос и разрушение… — Ана запинается на полуслове и хмурится, будто от боли. — Что ты скрываешь от меня?
Райес молчит.
Она снова поправляет ему галстук.
Безмолвие затягивается, и струны терпения лопаются, когда Габриэль резко отстраняется и разбивает зеркало одним точным ударом. Осколки режут ему руки, и он отчаянно ругается по-испански, совершенно не обращая внимания на кровь, пачкающую манжеты его рубашки. Ана понимает, что на месте зеркала могла оказаться она.
А Райес…
— Просто хватит задавать мне вопросы, Ана! Хватит пытаться узнать, что не так! Я в порядке! В порядке! Хватит!
— Нет, Гейб, ты не в порядке.
Снова развернув его к себе, но уже грубее, Амари ударяет его по щеке раскрытой ладонью и смотрит так, словно хочет повесить. Пощёчина звонким эхом растворяется в тишине, и Гейб, всё ещё пытающийся успокоиться, замирает, не в силах вымолвить ни слова.
Она осторожно берёт его руку в свою.
Она лихорадочно думает, где они могут найти аптечку и как объяснить остальным, отчего разбилось это бездушное зеркало.
— Соберись. Помоги нам обоим.
— Я устал делать вид, что мне не всё равно.
Любой другой от такого заявления бы вспылил, развернулся бы, но только не Амари.
Она просто находит салфетку, чтобы промокнуть порезы от зеркального стекла на его грубой руке. А затем обнимает его. Без причины. Чувствуя каждой клеткой своего тела, что Габриэль нуждается в чём-то подобном.
Она обнимает его, а он вдыхает аромат её парфюма, исходящего от седых волос, и закрывает глаза, не в силах признаться себе в том, что хочет упасть в ноги этой прекрасной женщине и попросить прощения. За всё, что было. За всё, что случится после.
За всё, что он совершит, довольствуясь одной лишь своей слепой яростью.
— Всё будет хорошо, Гейб.
В каждом осколке зеркала Габриэль видит то, кем он станет, но наваждение быстро проходит, уступая место теплу и нежности того момента, когда Ана целует его в висок.
Он хочет, чтобы это длилось вечность.

— Что с тобой случилось, Габриэль?
— Это всё он, Ана. Из-за них я стал этим.
— Габриэль…
— Тебя оставили умирать. Меня — страдать. Не забывай об этом.

запись создана: 17.04.2017 в 21:58

@темы: Фанфики, Игровое, Повседневное

---

=-=-=-=13 советов Паланика

Если в рамках повествования тебе понадобится больше свободы, меняй имена персонажей от наброска к наброску. Ведь персонажи - не существуют, и они - не ты сам. Бессовестно меняя имена, получишь необходимую дистанцию, дающую возможность серьезно помучить персонажа. Или еще круче, уничтожь персонажа, если этого требует история.©

@темы: Фанфики, Фикрайтерская шиза

---

hollywood challenge

Условия

Я тут хотел писать миди/макси, был такой радостный, но потом мне стрелой самоненависти прострелили колено, и было решено запустить челлендж.
Ну, прост потому что большой формат - это явно не моё (знающие люди вспомнят мои макси-фейлы, которые до сих пор хочется удалить, и некоторые я таки удалю).
Поэтому давайте поможем Киллеру вспомнить, как писать и зачем вообще изливать в ворд свои накопившиеся идеи.

Если ТФ2 полнился абсурдом и стереотипами о различных странах и явлениях, то вот в OW я упорно вижу отсылки к различным фильмам, сериалам и мультфильмам. Поэтому было решено взять шесть цитат из фильмов и озадачить вас выбором пейринга из списка ниже. Как и раньше - взамен я пишу фикло. Небольшое.

Ещё дополнительно вы вольны выбрать жанр написанного. Хотите нуар - будет нуар. Хотите сценарий - будет сценарий.

Пейринги:
Overwatch: рипер76, макханзо, шимадацест. Возможны скин!вариации, указывайте сразу (wolf!Hanzo, demon!Hanzo например), но это пахнет АУ, а я АУ не люблю.
Darkest Dungeon: Рейнольд/Дисмас + ориджи (с вас только классы персонажей)

Я могу взять заявку по SoulsBorne, но только от Вардочки <3333 Ты всё ещё не выбрала фик на день рождения.

Погнали:
1. Ты так долго носишь маску, что забываешь, кто ты был под ней. "V Значит Вендетта" (Рейнольд и Дисмас для Хисаны)
#2. Знаете, есть такое выражение, что любовь нужна как воздух? Так вот, воздух, все-таки, важнее. "Доктор Хаус" (МакХанзо для Морриган)

#3. — Я мужчина!
— У каждого свои недостатки. "В джазе только девушки" (ХАНЗО БЛЯТЬ И МАККРИ для Клинтушки)

#4. Жизнь, которой мы живем, близка к правде, как бельмо на глазу, и когда вдруг кто-то изменяет ее — начинается гротеск "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" (Олдрик и Гвиндолин для Варды)
#5. «Если Амели решила мечтать и жить в своем замкнутом мире — это ее право. Ибо ломать себе жизнь — это неотъемлемое право человека». "Амели" (Шимады для Сизаря)

#6. — Мне было семь лет, когда я утратил веру в Бога.
— Во что же ты веришь?
— В здравый смысл и разум, в причину и следствие. "Сонная Лощина" (Рейнольд и Дисмас для Корвыча)

Исполнения:

Три месяца и девять дней
Рейнольд/Дисмас PWP
Darkest Dungeon

Ты так долго носишь маску, что забываешь, кто ты был под ней. "V Значит Вендетта"

Они находятся в этом городе уже так долго, что начинают забывать, зачем вообще приехали сюда. Их комната заполнена награбленным добром — предложи подобные диковинки историку или коллекционеру по ту сторону Заповедника и разбогатеешь, получив в своё распоряжение ещё десяток лет безбедного существования. Они могли уехать за моря, могли уйти в крестовый поход по местам боевой славы короля, но в итоге окопались здесь, незаслуженно забытые везде. Они вырезали себя из истории. Похоронили свои жизни раньше срока.
Чтобы умереть по-настоящему.
— Как давно мы здесь? — спрашивает рыцарь, украдкой поглядывая в сторону воровки, считающей медяки за соседним столом. — Как давно, Дисмас?
— Прошло три месяца и девять дней, я считал.
Рейнольд поднимает взгляд на разбойника и долго изучает его покрытое шрамами лицо. Когда он покинул родные казармы и согласился вместе с Дисмасом дезертировать в это забытое всеми богами место, он нисколько не сомневался, что этот поход окажется судьбоносным и самым важным в его жизни. Сейчас его помыслы покрылись пороком, а желания с возвышенных низверглись до низменных: одни бордели да выпивка.
В его карманах бренчат медяки и тяжёлые монеты. Некоторые из них с древними гербами, такие подбираются в походах на продажу, но Рейнольд присваивает их себе. Ещё с детства он замечал за собой эту зудящую привычку — красть всё, что плохо лежит.
Пока Дисмас не забрал у него самого кое-что поважнее украшений и наконечников для стрел.
— Помнишь, ты говорил, что мы здесь не задержимся?
Рейнольд говорит это и незаметно кладёт руку на колено Дисмаса. Под столом не видно, как его пальцы как бы невзначай соскальзывают на внутреннюю сторону бедра разбойника, и от этого прикосновения тот напрягается, отрывая взгляд от кружки с мерзким пойлом, которое здесь называют ромом. Подняв руку, Дисмас приспускает платок и многозначительно кашляет в кулак.
— Говорил.
— Ты всё ещё веришь в это?
До борделя рукой подать. Снять самую уединённую комнату, предаться греху, как раньше — всё это легко, но разбойник не двигается с места, затуманенным выпивкой взором глядя куда-то в полумрак безлюдной таверны. Дисмас не хочет отвечать. Какой в этом смысл? Весь разговор будет предан анафеме уже к завтрашнему пасмурному утру, когда они соберутся в Заповедник или Бухту. Потому как Наследник так просто не отпускает тех, что согласились исследовать таинственные коридоры здешних подземелий во имя какой-то там великой цели и чьих-то обещаний.
Это рабство для отверженных.
Рейнольд снова переводит взгляд на воровку, на то, куда она прячет свой кошель с монетами, а сам ведёт ладонь к промежности спутника, нисколько не стесняясь того, что они в таверне не одни. Он сжимает пальцы навязчиво и сильно, заставляя Дисмаса хмуриться и контролировать своё дыхание — оно у него безбожно сбивается, когда дело доходит до любовных утех.
— Что если мы погибнем завтра? Что если ты погибнешь? — шёпотом спрашивает рыцарь. — Разве наша смерть стоит того?
— Ты задавал мне эти вопросы три месяца и девять дней назад.
Остановив руку Рейнольда, разбойник ловит на себе мрачный взгляд дикарки, пьяной до такой степени, что она уже едва держится на стуле, и качает головой, с немым укором косясь на спутника. Когда-то они поклялись пройти вместе до конца, и никакая тварь из Подземелья не способна нарушить данный завет. Кроме трусости. А рыцарская трусость и чувство собственничества творят вещи пострашнее проклятий и отравлений, смерти и разрушения.
Ревность к Смерти… Дисмас усмехается одной только мысли об этом и решительно поднимается из-за стола, крепко сжимая запястье Рейнольда.
— Много выпивки для нас двоих. И слишком много любопытных глаз. Пойдём.
Авантюристы, крестоносцы, прокажённые, воины и шарлатаны — все стремятся в этот грязный город за наживой, в надежде, что Наследник укажет им путь к вечной славе, богатству и процветанию, но неизбежно тонут в собственных предрассудках, как оставленные Свиным Королём трупы, погружённые в помои. От них разит болезнями и гнилью, но они не замечают этого. И было бы слишком просто оставить Подземелье этому отребью и сбежать, но Дисмас сам проклял себя на скитания по смертельным лабиринтам.
Всё, что угодно. Лишь бы быть рядом. И в смерти и в болезни, в горе и в сомнительной радости. Подобные отношения принято скрывать под масками там, откуда они родом. Здесь же всем плевать, какая мразь окажется с тобой в постели.
Пока ты полезен и можешь сохранять рассудок чистым — ты нужен любым.
— А ты о чём мечтал, когда соглашался бежать? — спрашивает Дисмас, ведя рыцаря к дверям борделя, за которыми принято забывать о всех проблемах. В травяном кумаре, звоне цыганских браслетов и запахе несвежего белья никому нет дела до того, как тебе осточертели вылазки и чьи-то безумные авантюры. Разбойник швыряет на стойку пригоршню монет — этого должно хватить, чтобы до утра пропасть в фиолетовом тумане чужой похоти на простынях, от которых пахнет табаком и свечным воском.
— Увидеть мир. Людей, которым можно принести пользу. Отправиться к морю, чтобы на корабле добраться туда, куда не ступала раньше нога человека… — приглушённо отвечает Рейнольд и хлопает дверью так громко, что трясутся хлипкие стёкла. Его взгляд неотрывно следит за тем, как Дисмас снимает с себя походную куртку и поясную сумку с бритвенно острыми кинжалами.
Какое-то время он слышит лишь своё сердцебиение.
Затем голос разбойника, охрипший от выпитого рома.
— Хотел, чтобы сказки стали явью. Не только у тебя такие глупые мечты.
Дисмас оборачивается и подходит к крестоносцу, привычным движением небрежно отстёгивая потемневшие со временем пластины доспеха, в котором Рейнольд одержал немало побед и столько же поражений. Он помнит каждый шрам, спрятанный под кольчугой, помнит каждую рану, которую бережно зашивал, пока отряд сидел у костра в тёмных Подземельях. Он помнит, куда бить, чтобы в тренировочном бою не покалечить, но справиться со столь защищённым противником. В делах более интимных, чем перевязка и дружеский спор, Рейнольду нравится быть ведомым, а Дисмасу нравится вести.
— Слушай, Дис…
— Молчи.
Оставив тяжёлую кольчугу на полу, разбойник проводит ладонями по груди рыцаря и целует его в шею. Прикосновения грубые, нетерпеливые, Рейнольд привык к ним и подставляется, потому как не может иначе. Эту реальность они создали для себя ещё тогда, когда были моложе и глупее.
В такие моменты кажется, что они даже не старели. В этом Городе вообще никто не успевает постареть.
— Назад дороги нет. Там, куда мы можем вернуться по старой тропе… — говорит Дисмас, — Там нет больше ничего. Нет смысла искать спасения ни три месяца назад ни сейчас. Запомни это.
— Это тебе подсказал твой разбойничий кодекс?
Несмотря на ведомую натуру, Рейнольд сильнее Дисмаса. Сухопарого разбойника легко опрокинуть на кровать, а животным укусом в шею — обездвижить, даже если тот начнёт сопротивляться. Так рыцарь поступает и теперь, вырывая из горла Дисмаса удивлённый вздох, который он тут же ловит в поцелуе, слишком трепетном для такого безбожного места. Из-за стены раздаются чужие стоны. Забывая обо всём, многие здесь отчаянно грешат, чтобы снять стресс.
Для Рейнольда же эти ночи — особенные. Каждая из них.
— Твои мечты о море привели нас в Бухту! — рычит разбойник.
— А твоё желание разбогатеть — в Темнейшее Подземелье, где уже погибло столько авантюристов посерьёзнее тебя, что ад переполнился.
Они глядят друг на друга с укором, и Дисмас понимает — причина не в том, что они оба застряли, а в том, что застрял сам Рейнольд, желающий ему и себе только спокойной жизни, без грабежей и убийств где-нибудь на севере материка. Сдирая друг с друга одежду, они будто устраивают драку за первенство в споре, но стоит разбойнику оседлать крестоносца, как волна необоснованной ненависти превращается в лёгкий бриз, а панический страх сменяется бездуховным желанием, которое романтики зовут страстью, а Дисмас…
Дисмас до сих пор не понимает, как назвать то, что он чувствует к Рейнольду.
— Если ты посмеешь сдохнуть, я позабочусь о том, чтобы в аду тебе нашлось местечко.
— Оба будем там. — На выдохе говорит рыцарь и, сжимая пальцами бёдра разбойника, стонет.
Магистр говорил ему, будто прелюбодеяние — грех. Он вспоминает об этом каждый раз, когда Дисмас делит с ним ложе, всё ещё пахнущее свечным воском и предыдущими постояльцами, и сходит с ума. Раз за разом. Грешить с мужчиной в подобном месте — деяние, сравнимое с предательством веры и собственных убеждений, но только здесь они могут сорвать с лиц свои маски. Чтобы вспомнить, кем они были до того, как Наследник подписал с ними смертельный контракт.
Дисмас ненавидит быть снизу, поэтому сам задаёт правила и редко позволяет касаться себя. Он ведёт любовную игру, как шулер, всегда подбрасывая козыри. Рейнольд знает, что если разбойник насаживается на его член, извиваясь, будто портовая шлюха, то в данном случае шлюхой является он сам. И если бы рыцарь не принимал это, как данность, сей факт являлся бы оскорблением его чести.
Ведь иначе они бы не сошлись.
— Дисмас…
Услышав своё имя, разбойник останавливается, тяжело дыша и, не слезая с крестоносца, перехватывает ладонь, влажно скользящую по его татуированной груди.
— Чего тебе?
— Если назад дороги нет, зачем тогда ты считаешь дни?
В графитовых глазах мелькает отблеск замешательства. Содрогнувшись всем телом, Дисмас неровно выдыхает, наклоняясь к рыцарю и целуя его в потрескавшиеся губы, но Рейнольд прерывает поцелуй. Этот неловкий вопрос повисает в воздухе петлёй на виселице.
К которой Дисмас был когда-то приговорён.
— О чём ты мечтаешь, Дисмас?— спрашивает крестоносец и подаётся вперёд, насаживая на себя разбойника, на что тот отвечает, судорожно выдыхая:
— О том, чтобы ты заткнулся.
Сминая в кулаке простынь, Дисмас вторит стонам из-за стенки громким рычанием и, когда слова теряют свой смысл в веренице эмоций и неудержимой похоти, отказывается продолжать разговор. Заставлять его Рейнольд всё равно не станет. Во всяком случае не сейчас.

— Как давно ты здесь?
Разбойник задумчиво проводит пальцами по резному надгробному камню с рыцарским гербом и, остановив мрачный взгляд на наёмнике с восточным акцентом, поднимает руку, чтобы поправить платок, которым скрывает лицо, испещрённое шрамами.
— Достаточно, чтобы сойти с ума.
Уже один месяц и пять дней никто не задавал ему подобный вопрос.
Он посчитал.

Голод
Олдрик/Гвини + Салливан
Darl Souls 3

Жизнь, которой мы живем, близка к правде, как бельмо на глазу, и когда вдруг кто-то изменяет ее — начинается гротеск "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"

Когда Пламя начало гаснуть, он увидел сон. Сон, в котором дева в белых одеждах пела ему песни, а море, море за обломками разрушенной столицы, оно шептало пророчества и рассказывало ему о грядущем и упущенном.
Олдрику впервые было спокойно.
— Если ты пришёл убить меня — убей. Или пусть Салливан вершит свой суд надо мной по законам Иритилла, как если бы я не являлся Богом и не помнил заветы Великого Отца.
Теперь снов больше нет. Повелитель Пепла осквернил Анор Лондо и заполнил его своими последователями, что любезно приносили ему человеческие останки. Ложе Храма стало ему тесным. Глубины больше не завораживали. Сожжённая душа больше не пылала.
И после эры сверкающего пламени остался лишь пепел.
— Олдрик Пожиратель Богов… Так ведь тебя называют?
Над твердыней Гвина застыла мёртвая полная луна. Пока Салливан жестоко расправлялся с теми, кто ещё хранил верность Гвиндолину, падшее божество смиренно сидело в темнице, обессиленное и заклеймённое. Его иллюзия давно уже спала с Анор Лондо, не было никакого смысла поддерживать её, ведь никому больше не было дела до того, что здесь случилось. Гвиндолин чувствовал, как перемешалось время, как само понятие мира потерпело изменения, и ничего не мог с этим сделать. Его постигло разочарование. Затем отчаяние. Поэтому он не сопротивлялся Салливану и даже не попытался вернуть себе трон.
Ведь он никогда ему не принадлежал.
Олдрик просочился сквозь решётку тюремной камеры, постепенно заполняя собой и без того небольшую комнату. Змеи, что служили ногами божеству, зашипели, угрожающе приподнимаясь над полом, но сам Гвиндолин не испытывал страха. Глаза его, скрытые под маской, слепо смотрели в темноту коридора по ту сторону темницы.
— Я слышал рассказы о тебе. В далёком Храме Глубин ты долгое время покоился в саркофаге. Ты пожирал детей и пленников Глубин, не зная жалости, не зная насыщения. Порой я задавался вопросом, почему именно ты зажёг Пламя, но потом осознал одну простую истину.
Чёрная масса вздыбилась, нависла над Гвиндолином, плотоядно ощерив тысячу пастей. Олдрик был голоден и за голодом своим не слышал и не понимал сказанного богом.
— Истина в том, что Пламени всё равно. В нём сгинет как негодяй так и праведник.
Он поднял взгляд и, встретив лишь липкую черноту, что становилась всё ближе и ближе, воздел к ней худые руки. Гвиндолин улыбался, будто блаженная дева, спустившаяся к Олдрику с грани всех его волшебных снов, и это его остановило на мгновение. Он любовался прекрасным божеством, борясь с голодом.
Первобытным голодом Повелителя Пепла, жадного до Пламени.
— Пожирая других, ты не приблизишься к богам. Твоя душа уже пуста. Пуста, Олдрик. Но если я хотя бы на секунду смогу продлить твою жизнь… Я готов сдаться.
Гвиндолин сдался ещё вечность и вечность и вечность назад. Вздрогнув, когда его ладони коснулись пульсирующего тела святого Глубин, божество замерло и опустило голову.
— Негорящий вернёт тебя на твой трон. Он придёт за тобой, отрежет все пути к отступлению и превратит тебя в топливо для Пламени. Отныне ты не герой. Ты всего лишь отголосок прошлого Цикла. Тебе не стать ни богом ни потомком богов.
Голос Гвиндолина становился жёстче, он будто зачитывал приговор. Пожиратель уже почти поглотил шипящих змей, что захлёбывались пеплом и тьмой, и начал вбирать в себя белоснежные одежды и бледные худые бёдра сына великого Гвина, который, не двигаясь с места, продолжал говорить.
А что ему ещё оставалось?
— Если ты поглотишь мою душу, смогу ли я через тебя узреть конец целой эпохи? Обращусь ли я в пепел? Покажешь ли ты мне Пламя?
Олдрик, ничем более не сдерживаемый, набросился на Гвиндолина. У него не было рта, чтобы ответить, у него не было глаз, чтобы смотреть, он мог лишь ощущать. Увы, но Пожиратель не мог пообещать божеству, что тот через него увидит, как Пламя погаснет. Обещания — не удел проклятых.
Худое бледное тело содрогнулось в последний раз, и Олдрик, выволакивая его из темницы, распластался на каменном полу широкой залы, издавая утробный рык. Наблюдающий за ним с балкона Салливан до боли стиснул в ладони эфес своего меча, но не двинулся с места и даже не шелохнулся, когда длинные бледные руки Гвиндолина отчаянно царапнули по земле. Изо рта бывшего божества вырвался поток крови вперемешку с чёрной субстанцией, из которой состоял Пожиратель, и Олдрик наконец-то увидел…
Чужими глазами он увидел Анор Лондо, ныне застывший в безвременье Иритилла, и чужим голосом произнёс.
— С а л л и в а н…
Понтифик почтенно склонил голову и поборол желание отвернуться.
Глядя на то, как Олдрик осквернил тело Гвиндолина, Салливан понял, что назад пути уже нет.
Что же он натворил?

Как в том кино
Маккри/Шимада
OVERWATCHHH

Знаете, есть такое выражение, что любовь нужна как воздух? Так вот, воздух, все-таки, важнее. "Доктор Хаус"

Это похоже на кадр из низкобюджетного ковбойского кино. Он заходит в салун, в нос ударяет запах крови и сигарного табака. На полу пять трупов и бармен, у которого на лицо болевой шок: ещё немного и станет шестым. А на барной стойке сидит Джесси. Просто сидит, прикуривая от старой бензиновой зажигалки.
— Знаешь, Шимада… — говорит ковбой, наливая себе в треснутый стакан виски. — Иногда тяга к хорошему алкоголю после тяжёлого рабочего дня убивает в тебе человека и превращает в монстра. Наверное, сегодня именно такой случай.
Ханзо уже видел подобное в Дорадо — тогда Маккри крупно влип, задолжав Лос Муэртос, и устроил резню. Ему хватило трёх бутылок и шести пуль, чтобы усеять пол в гостиничном номере бездыханными телами, от которых потом проблематично было избавиться без чужой помощи.
Для этого у Джесси наготове всегда была тревожная кнопка. Он называл её призывом Дракона.
— Ты насорил. — Отвечает Шимада, переступая через стонущего бармена и продвигаясь ближе к стойке. — Тебе никогда не говорили, что у тебя проблемы с социализацией?
— Райс что-то там ворчал по этому поводу. И вообще, к слову, у тебя тоже не всё в порядке с общением. Ты даже мне не улыбнулся.
Иногда история повторялась. На тревожную кнопку приезжал сам Джесси, заранее готовясь к тому, что придётся использовать аптечку. Драки в барах не особо вязались с нордическим характером Шимады, а вот одиночные убийства каких-то крупных поставщиков Когтя всегда плодили проблемы. Проблемы, которые нельзя решить в одиночку.
— Дай угадаю. У тебя не было с собой денег на виски и ты предпочёл убрать свидетелей своего дерзкого ограбления? — Ханзо оставляет на стойке сумку и футляр. Достаёт сигареты Salem, от которых у Джесси всегда болит голова, и просит прикурить довольно нетерпеливым и властным жестом. Наверное, у него это с рождения, думает Маккри.
А Шимада лишь критически оглядывает разбросанный по полу мусор. Он очень редко курит — в основном в те моменты, когда требуется спокойно оценить свои возможности. Пять плюс один. Легче оставить трупы здесь, а им самим собрать вещи и свалить, не привлекая внимание полиции.
— Кто они? — спрашивает Ханзо, подходя к ближайшему мертвецу и ногой переворачивая его на спину. — Простые бандиты или очередные наёмники, которым щедро бы заплатили за твою самодовольную голову?
Джесси ухмыляется, отпивая из стакана, и задерживает свой взгляд на ботинках Шимады — ему всегда было интересно, как они снимаются.
— Ищейки. Воры. Просто идиоты. Нашли где-то в сети моё изображение и решили поиграть со мной в опасные игры. Как видишь — я выиграл.
— А бармен? — затушив свой Салем в пепельнице, Ханзо наклоняется к единственному выжившему и прислушивается. Дышит. При смерти. Можно свернуть ему шею и добавить к коллекции, но Шимада не хочет марать руки.
— Он направил мне в лицо дробовик. Знаешь, когда тебе в лоб смотрит дробовик, как-то не до милосердия.
— Тоже верно.
Допивая виски, Маккри следит за Драконом и спокойно останавливает свой взгляд там, где можно, и там, где нельзя. Отмечает про себя, что старые маргинальные куртки вылизанным азиатским ящерам не очень к лицу, и с ухмылкой интересуется:
— Слушай, а ты себе пирсинг только на лице сделал? Или мне попросить тебя раздеться?
Так уже было. Джесси просто любит шутить шутки ниже пояса, Шимада к этому почти привык и не ведётся на провокации. Проще проигнорировать, чем пытаться отшутиться в ответ и получить новую порцию вопросов, от которых приличный человек бы покраснел. А ведь Маккри, вроде, не пятнадцать.
— Для человека, которому нужна помощь по утилизации трупов, ты слишком спокоен. — Говорит Ханзо.
— Ты не ответил на вопрос про пирсинг. Значит, я угадал.
Закатив глаза, Шимада выпрямляется и снова жестом просит зажигалку. Джесси щёлкает Zippo, наливает себе ещё. Сцена повторяется: дракон рыскает между трупами, а ковбой наблюдает за ним и рассуждает о прелести узких джинсов на мужских задницах. Про себя. Потому что шутить с драконом не следует. Во всяком случае в таком стиле.
— Как насчёт того, чтобы оставить всё, как есть, и просто уехать? Убрать один труп ещё можно, но… — глянув на бармена, Ханзо прислушивается и вздыхает. — Шесть уже проблематично.
— Пустая трата времени. — Помогает ему Джесси и улыбается, когда Шимада бросает на него недовольный взгляд. Немая сцена продолжается несколько секунд.
— Ты — моя пустая трата времени, Маккри.
Дымя своим ментоловым Салемом, Ханзо подходит ближе, переступая через труп, многозначительно смотрит в глаза Джесси и заглядывает ему за спину, взглядом выискивая что-нибудь ценное.
Сакэ, думает Маккри.
А на самом деле Шимада ищет скрытые камеры.
— Эта срань у тебя на переносице… — нарушает возникшую тишину ковбой и указывает на пирсинг Ханзо. — Выглядит пошло.
— Твой костюм тоже выглядит пошло.
Брошенная перчатка поймана, и это вызывает на лице у Джесси самодовольную улыбку. Допив свой виски и бросив в банку на стойке несколько центов, которые завалялись в его кармане, он спрыгивает и намеренно кривится, глядя на расплывающееся по дереву кровавое пятно. Пройдя к полке с алкоголем, Шимада отодвигает одну из бутылок в сторону и, обнаружив датчик движения для потолочной лампы, поднимает к потолку взгляд.
— Знаешь, будь тут камеры, к нам бы давно уже пожаловала местная полиция. Повязали бы нас. Пробили бы по базе… — Маккри прикуривает новую сигару и внезапно мрачнеет, продолжая: — Заработали бы на нас много бабла. Ты в курсе, сколько за твою голову дают? Я бы сам тебя сдал.
— Рискни.
Взяв вещи, Ханзо снова переступает через трупы. Снова прислушивается к тому, дышит бармен или нет, хотя и без этого знает ответ. Маккри следует по его следам, чтобы не наступить в кровь, и лишь на выходе внезапно произносит:
— Я скучал по тебе, Шимада.
Услышав вдалеке приближение полицейских сирен, дракон ускоряет шаг, ведя Маккри по каким-то закоулкам к арендованной машине, которая могла увезти их до ближайшего населённого пункта на шоссе 66. До тех пор, пока незакончится заряд в двигателе.
Как в том ужасном ковбойском кино.
— Напомни мне слово в английском, которое означает презрение...— просит Ханзо.
— Если ты меня презираешь, так и скажи.
Схватив Джесси за воротник пончо, Шимада толкает его за мусорный бак и прижимает к стене, собственнически целуя. Такого в планах не было.
Маккри думает о том, что для этого страстного жеста Шимаде приходится чуть приподняться на мыски. Потому что он ниже. И это кажется ковбою очень сексуальным.
Ханзо же думает о том, что по улице мимо вот-вот пронесётся полицейская машина, и этот отвлекающий маневр выглядит в его глазах чистой импровизацией.
— Я презираю тебя, Джесси Маккри. — Говорит Шимада.
— Тебе раньше никто не говорил, что ты ведёшь себя, как герой отвратительной гейдрамы? — спрашивает ковбой.
Отпустив его, лучник возвращается на дорогу, незаметно вытирая губы и взглядом выискивая спрятанную под навесом машину. Разблокировав двери, Ханзо садится за руль, бросив на заднее сиденье футляр с луком, и, дождавшись, пока Джесси сядет на пассажирское, отвечает:
— Мы не в кино. Поэтому заткнись и говори, куда ехать.

Кроссворд
Маккри/Шимада
OVERWATCHHH

Жить в одном номере с Джесси Маккри сложно. Не каждый вытерпит табачный дым, паранойю и вечную ругань с персоналом, когда в баре внезапно не оказывается виски. Поэтому в этот раз Шимада предпочёл спать отдельно, чтобы отдохнуть от напарника (которого ему навязали) и побыть хотя бы ночь в тишине, так как Джесси, вдобавок, ещё и изрядный любитель поболтать. А если внезапно придётся бежать из гостиницы, чтобы скрыться от преследования, для связи всегда можно воспользоваться внутренним телефоном.
Но если ты работаешь с ковбоем, то будь готов к тому, что форс мажор может случиться даже из-за какой-нибудь мелочи.
— Шимада!
Опрометчиво со стороны Маккри называть лучника по фамилии, когда того разыскивают минимум в четырёх странах.
— Это срочно!
Хотя, кому какое дело до беглого преступника в мотеле вроде Монтана-Бэй, расположенного на пустом шоссе?
— Удиви меня. — Произнёс Ханзо, открывая дверь и останавливаясь в проходе, чтобы Джесси не попытался просочиться внутрь, но того это не остановило. Держа в руках планшет, он всё же прорвался во временное убежище дракона, не дав тому даже слова сказать. Либо действительно случилось что-то из ряда вон выходящее, либо Маккри пытался за срочностью скрыть свою банальную скуку. Тогда Ханзо мог смело выставить ублюдка за порог.
Наверное.
— Министр экономического развития Японии, который во время омникризиса разработал проект по изолированию омников на севере страны. Восемь букв.
Ханзо захлопнул дверь. Одарив собеседника взглядом, достойным комедии положений, он подошёл чуть ближе, вырвал из рук Джесси планшет и вывел на него изображение кроссворда, явно скачанного из местной локальной сети. Какое-то время лучник молчал.
— Ты сейчас серьёзно?
Маккри закатал рукава клетчатой рубашки, решительно кивнул и воззрился на Шимаду с таким видом, словно от решения этого кроссворда зависела судьба человечества. Шимада недоумённо моргнул.
Немая сцена затянулась ещё на несколько секунд.
— Если ты не знаешь, так и скажи! — хмыкнул Джесси, наигранно обижаясь. — Там ещё один вопрос был, дай сюда.
Не успев сообразить, Ханзо позволил ковбою забрать планшет, закатил глаза и облокотился на край стола, многозначительно складывая руки на груди. В тайне надеясь, что Маккри надоест играть в одни ворота, лучник тяжело вздохнул.
— Верхний жакет японского одеяния для официальных встреч. Пять букв.
Поймав взгляд Джесси, Шимада с неудовольствием отметил, что его надеждам не суждено было сбыться, махнул рукой и коротко бросил:
— Хаори.
— Какой ты молодец. Знал, что ты мне поможешь.
Сев на кровать, ковбой поднял на Ханзо взгляд и, вбив в кроссворд угаданное слово, намеренно неспешно пролистал список вопросов. Чем дольше длилось молчание, тем некомфортнее становилось Шимаде, а чем некомфортнее становилось Шимаде, тем веселее было Джесси.
Аксиома их отношений.
— Признайся честно — тебе скучно? — произнёс Ханзо после этой неловкой паузы.
— Без тебя очень скучно.
Маккри отложил планшет и спокойно улыбнулся своему собеседнику, наблюдая за его попытками скрыться от настойчивого взгляда. В какой-то момент Шимаде очень захотелось выйти и из чувства противоречия занять номер напарника, но внутренние резервы врождённого упрямства не позволили ему совершить акт капитуляции. Он продолжил стоять у стола, умоляя всех существующих богов, чтобы Джесси быстро надоело паясничать.
Потому как для преступника в бегах он был слишком беспечным. И надоедливым, как торговец в переулке.
— А у тебя был хаори? — спросил Маккри, оглядывая Ханзо.
— Напомни мне в следующий раз скачать тебе японские кроссворды. Там угадывать слова не надо. Может это научит тебя не заходить ко мне без веской причины.
Джесси скривился и покачал головой.
— Нет, такие головоломки напоминают мне тебя. Море из пустых клеток и цифр, попробуй разобраться, где там спрятана картина.
Шимада направился к окну и, приоткрыв его, выглянул наружу. На тёмной парковке кроме пыльных бьюиков ничего не было, а за пределами мотеля простиралась бескрайняя степь, некогда застроенная ветряными мельницами, которые теперь стояли безжизненные и никому не нужные.
Их силуэты на фоне бледно-синего неба казались жуткими. Так себе пейзаж.
— На твоём месте я бы лёг спать пораньше. Нам предстоит долгий путь. Нецелесообразно тратить время на отдых, всю ночь решая кроссворды… — Ханзо опустил взгляд и раздражённо повёл плечом.
— Если я начну жить согласно плану, то быстро превращусь в тебя. И тогда скорее всего мы убьём друг друга.
Маккри пролистал список вопросов во второй раз и продолжил:
— А чем отличается мужское кимоно от женского?
Шимада немного расслабился, обрадовавшись тому, что беседа не преобразовалась в конфликт, и вздохнул.
— Покроем. Тканью. Много чем.
— Если бы я тебе подарил кимоно, ты бы надел его?
Ханзо обернулся и смерил Джесси нечитаемым взглядом, который мог означать только одно: вопрос был совершенно неуместен.
— Слово в английском, обозначающее “иди в свой номер, Джесси Маккри”. Четыре буквы. — Не подумав, выпалил лучник и, увидев на лице собеседника хитрую ухмылку, нахмурился. — Что смешного?
Поднявшись с кровати и отряхнув джинсы, Маккри подошёл ближе к Ханзо и, картинно задумавшись, металлическими пальцами протеза перехватил смятую пачку сигарет в его руках.
— Мне кажется, там должно быть больше букв. И слов. И парочка из них точно будет нецензурная, но благородные драконы не ругаются, верно? — понюхав сигарету, Джесси поморщился, вложил её в губы Шимаде и прикурил ему. — Плохой кроссворд.
— Ты вернёшься к себе или мне тебя выгнать?
— Ты не ответил на вопрос.
Ханзо поймал взгляд Маккри и неприятно сощурился, затягиваясь дымом. Он бежал от табачной вони, вечно исходящей от ковбоя, но сам же срывался, когда тот был рядом.
— Если я отвечу, ты уйдёшь?
Джесси сдул в сторону дым и пожал плечами. Чуть наклонившись к Шимаде, он понизил голос до шёпота:
— Уйду.
Затянувшись сигаретой, сильно ударяющей в нос ментоловыми нотками, Ханзо сделал небольшой шаг назад, чтобы Маккри оставался от него на расстоянии вежливого поклона, выдохнул дым в окно и усмехнулся.
— Министра звали Хасимото. Во время омникризиса он организовал в префектуре Исикава сбор добровольцев, готовых оцепить омнию. Программа по изолированию провалилась, когда там прогремел взрыв, устроенный группой саботажа. Восемь букв. Ха-си-мо-то.
Некоторое время Джесси стоял неподвижно, глядя на Шимаду с подозрением, затем задорно расхохотался, хотя в его взгляде и было заметно лёгкое разочарование.
— Я ненавижу тебя, Ханзо.
— Ты просил ответить на вопрос — я ответил. Надо было уточнять, какой вопрос.
Маккри вернулся к кровати, забрал планшет и, вписав в кроссворд правильный ответ, направился к выходу.
— В следующий раз принесу японский.
Шимада, выбросив сигарету на пыльную парковку к пыльным бьюикам, вздохнул.
— Спокойной ночи, Джесси.
И остался наедине с застывшими на горизонте ветряными мельницами.

запись создана: 26.02.2017 в 11:06

@темы: Фанфики, Фикрайтерская шиза

---

Хуёвый праздник под омелой

Независимо от того, насколько сильной кажется тебе твоя любовь к человеку, когда лужа крови, струящейся из его раны, растекается по полу настолько, что едва не касается тебя, ты невольно отстраняешься. (с) Невидимки

Знаете, я не могу в флафф. Мне обязательно надо ткнуть персонажа в его же собственное дерьмо и как следует поелозить им там.
Я могу в романтику, но при этом обязательно, чтобы кто-то из персонажей был безумен или крайне не уверен в себе.
Оглядываясь назад на свои 160 с хреном фиков (ебать я наркоман, нахрена я вообще в это полез?), могу сказать, что большая часть работ - какая-то ебанина редкостная, и будь моя воля, я бы удалил большую часть.
Я бы почистил нычки и оставил бы только то, что действительно меня задевает изнутри.

Предисловие

Поэтому нахрен всё. Давайте въебём по жести в этот хуёвый декабрь в ожидании праздников. В течение месяца я раздаю циничные подарки тем, кому действительно хочется, чтобы персонажи страдали по-настоящему сильно. По жести. Вывернем наизнанку всю нашу нерастраченную ненависть, боль и грязь. Покажем, что ненависть и боль - это тоже любовь.

Вот наверняка на этих строчках мои недоброжелатели закатили глаза и сказали - Опять он за своё, кому нужны его сраные графоманские высеры?
Знаете что? А похуй. Данные фики останутся в рамках дайри, если только я не напишу действительно что-то душераздирающее, как Стреляй! например. От первого, от третьего лица, да насрать.

Как я уже говорил - въебём по жести. С наступающим новым годом.

Новогодний флэшмоб. Как всегда выполню не всё наверняка, но блять, я же такой щедрый временами, мне надо куда-то тратить своё топливо и вам на радость и себе в выгоду.

Суть: Все ваши желания, грязные намёки, ярость и мерзость. Дарковые миры, дарковые ситуации, porn or not, вам решать.
С вас номер цитаты и пейринг, с меня какой-нибудь очередной бред, написанный под наркотой и недосыпом. Обязательно указывайте, чего вы хотите (porn or not), потому что высокий рейтинг будет и на секс и на жестокость с насилием со всеми вытекающими. Трэш, говно, кровь и каннибализм.

Фендомы: Batman The Telltale Series, Overwatch, Bloodborne
Batman The Telltale Series: Брюс Уэйн/Освальд Кобблпот, Харви Дент/Освальд Кобблпот.
Overwatch: Жнец/Солдат-76, Маккри/Ханзо
Bloodborne: Брадор/Саймон, Людвиг/Лоуренс, Охотник/Охотник (на ваш выбор).

Цитаты:

Вмазаться

1. Наркотики, обжорство, алкоголь или секс — просто очередной способ найти покой. © Чак Паланик Удушье Харви/Освальд, BATMAN TTG для  Моргенштерн Ипполитович DONE
2. Счастливый конец — это когда вовремя опускаешь занавес. Чтобы закончить в момент наивысшего счастья, потому что потом всё будет опять плохо.© Чак Паланик "Призраки" Людвиг/Лоуренс, Bloodborne для Noobito в процессе
3. Когда я пьян, а она безумна, мы почти друг друга стоим. © Буковски “Женщины” Брюс/Освальд, BATMAN TTG для  Моргенштерн Ипполитович DONE
4. нет боли - нет сочувствия. каждое удовольствие - сделка с дьяволом. © Чарльз Буковски «Записки старого козла» Брюс/Освальд, BATMAN TTG для  Сизарь в процессе. DONE
5. знаете, революция звучит очень романтично, но на деле это кровь, жестокость и безумие; © Буковски «Записки старого козла» Освальд\Брюс, BATMAN TTG для  Сизарь DONE
6. Чего я хочу? С острым штопором у горла моя любовь не должна задавать тупых вопросов. © Поппи Брайт «Изысканный труп» Маккри/Ханзо, Overwatch для  ZnNavigator DONE
7. «Раньше он был для меня всего лишь объектом удовлетворения желаний. А теперь, в последние секунды его жизни, я любил его.» © Поппи Брайт «Изысканный труп» Брадор/Саймон, Bloodborne для  Yharnam DONE

Исполнения:

Ментол
Освальд Кобблпот/БрюсУэйн
BATMAN TTG
Diorama – Kiss Of Knowledge

знаете, революция звучит очень романтично, но на деле это кровь, жестокость и безумие; © Буковски «Записки старого козла»

— Проснись и пой, проснись и пой, рыцарь Готэма.
Пахнет ментоловой жвачкой. Запах такой резкий, что пробивается сквозь металлическую вонь из крови и палёного кевлара. Зверски болит голова. Брюс Уэйн нехотя открывает глаза, щурится, не может понять, где он и что происходит, но память негуманно подбрасывает ему нечёткие картинки последних событий, небрежно нарисованные чёрным углём на белой рисовой бумаге. Взлом компьютера. Харви. Звонок Альфреда. Освальд.
Так вот, кому принадлежит этот голос и невыносимый запах ментола.
Визор на оптике в маске треснул, поэтому обезображенное синяками лицо Пингвина кажется размытым. Кобблпот смотрит на него сверху вниз и зажёвывает жвачкой привкус крови, который остался во рту после драки. На его жёлтом галстуке багровые капли кажутся чернильными разводами, но Бетмен понимает, что это далеко не чернила.
— Удобно? Я старался сделать так, чтобы тебя ничто не смущало.
Брюс пытается освободиться. Руки за спиной скованы наручниками, ноги надёжно привязаны к ножкам стула, что до этого стоял у шахматного стола. Что произошло?
— Прости, что не вызвал скорую. Странно было бы позвонить в 911 и сказать, что на полу в моём кабинете распласталась огромная летучая мышь с сотрясением мозга.
Уэйн слушает, поднимает глаза и видит Освальда, который ему не снится и даже не кажется. Вспоминает драку в потайной комнате, чёрный экран с танцующей птичкой, а затем мощный удар по голове. Вот, почему он отключился.
— Ну-ну… Не перенапрягайся так. Мне ли не знать, каково это, когда тебя бьют по башке молотком.
Кобблпот подходит ближе. Облизывая разбитую губу, он наклоняется и, внимательно разглядывая Брюса, щурится, будто слепой. Затем обхватывает ладонями трещащую по швам голову Бетмена и недовольно цокает языком.
— Приходи в себя. Я хочу, чтобы ты вместе со мной открыл рождественский подарок. Сегодня Санта ко мне особенно благосклонен, пускай на дворе и далеко не Рождество… — Освальд садится на колени к Уэйну и хватает его за подбородок, продолжая настойчиво вглядываться в белую оптику на маске. — И это было бы сюрпризом, приятель, если бы не одна маленькая деталь, которая не даёт мне покоя.
Пингвин морщится — Брюс понимает, что ему больно двигаться, но сейчас это вряд ли поможет в сложившейся ситуации. Он сам не может пошевелиться, да и сказать что-либо не в силах. В горле пересохло.
— Как тебе, а? Я поймал тебя в сеть и теперь никуда не отпущу. Ты — мой подарочек. Леди Аркхэм разрешила мне тебя оставить… — продолжает распинаться Освальд так, будто речь идёт о котёнке. — Скоро весь Готэм узнает, что за человек всё это время играл в рыцаря, спасающего униженных и оскорблённых. Как ты думаешь, они будут счастливы увидеть тебя настоящего? Не думаю.
— Ты пожалеешь об этом, Коббл… — Брюс замолкает, внезапно осознав, что голосовой чип сломан. Вырван с корнем. Иллюстрируя все его опасения, Пингвин вытаскивает из своего кармана динамик и улыбается.
— Ай-яй-яй. Не это ищешь? — спрашивает он. — Удивительная штука. Изменил голос и надеешься, что тебя никто не узнает. На деле не впечатляет. Обычный цирковой фокус.
Выбросив чип в сторону, Освальд садится поудобнее и, снова обхватив лицо Бетмена ладонями, страдальчески сводит брови, продолжая говорить:
— Никто раньше не разглядывал тебя настолько близко, да, друг? Не замечал маленьких деталей, которые бросаются в глаза? А я пригляделся, пока ты был в отключке. Сопоставил несколько фактов. И, знаешь, я так хочу верить в то, что мне не пригрезилось это, я… — Кобблпот проводит пальцами по губам Брюса, на которых задерживает особо пристальный взгляд, затем достаёт платок из нагрудного кармана, тоже обагрённый красным, и любовно стирает кровь, идущую из его носа. — Я был так близок к разгадке с самого начала. С самой нашей… Первой встречи.
Опьянённый сказанным, Пингвин тихо смеётся и, прижавшись к губам Брюса своими, целует его отчаянно больно. Ни отвернуться, ни прекратить это Уэйн не в силах — шокированный, он холодеет и морщится, пытаясь найти хоть какой-то способ остановить его, а Освальд наслаждается, это чувствуется в его движениях, в том, с каким удовольствием он скользит языком по разбитым губам Бетмена, мешая привкус крови с ментоловой жвачкой, от запаха которой Брюса начинает ощутимо тошнить. Затем Пингвин неохотно отстраняется. И глядит на него с нескрываемым триумфом в серых глазах.
— Эти губы я узнаю из миллиона. Вкус первой страницы глянцевого журнала и шампанского. Загадка, которую так легко было разгадать, потому что один внимательный взгляд способен уловить суть быстрее выпущенной пули.
Подцепив пальцами маску, Кобблпот снимает её с Уэйна так, как с любовницы стягивают чулки, как аккуратно разворачивают бант на подарочной коробке. На лице Пингвина появляется наигранное изумление, даже испуг, он встаёт и отскакивает от Брюса, держа в руках ушастую маску с треснувшей оптикой.
И лишь затем смеётся. Смеётся, захлёбываясь собственным хохотом, не сдерживая ни одной эмоции. Прикрыв ладонью рот, он издалека разглядывает Уэйна и хрипло говорит:
— Отчаянный принц Готэма надел свои самые лучшие шмотки, чтобы защищать свой город. Только вместо того, чтобы решать проблемы, он их создавал. Какая ирония, Брюс.
Выбросив маску, Пингвин снова подходит ближе. Заметив кровь на затылке Уэйна, он качает головой, касается его щеки и зачарованно скользит пальцем по подбородку.
— И что теперь, Оз? — наконец говорит Уэйн, рассекреченный и пойманный с поличным. Привкус поцелуя всё ещё царапает ему язык. Он не понимает, как на это реагировать, поэтому старается делать вид, будто всё под контролем.
Хотя это далеко не так.
— Ничего. Ничего такого, о чём бы тебе следовало знать, милый… — продолжает улыбаться Кобблпот, протягивая руку к шахматному столу, на котором лежит молоток. — Я вскрыл свой подарок. Я доволен им. Можно даже сказать, что это лучшее Рождество в моей жизни, приятель.
Размахнувшись, Пингвин ударяет молотком по коленной чашечке Уэйна — та ломается с громким неприятным хрустом, и Брюс кричит от боли, успев напоследок удивиться тому, что кевларовый костюм не выдержал такого удара. Затем протяжно стонет. И стон этот ловит Кобблпот, прервав его очередным порывистым поцелуем. Молоток он небрежно бросает рядом, заставив пленника вздрогнуть.
— Прости… — утробно смеётся Освальд, вытащив ментоловую жвачку и прилепив её на спинку стула. — Потом попрошу уборщицу прибраться здесь.
Он ослабляет свой галстук. Тыльной стороной ладони вытирает выступившие от боли слёзы с щёк Брюса и, будто одержимый, быстро шепчет ему на ухо, коверкая слова британским акцентом:
— Ты останешься со мной. Я сохраню твою тайну и выполню свою давнюю мечту. Больше не будет такой фамилии, как Уэйн. Не будет твоего драгоценного поместья. И твоих бесполезных игрушек. Ты будешь вылизывать мой член вместо того, чтобы спасать Готэм… — Кобблпот гладит Уэйна по затылку под раной, измазывая пальцы кровью. — Не будет больше Бэтмена. Смешного человека в жалком карнавальном костюме.
Брюс открывает глаза и наблюдает за тем, как Освальд облизывает свои окровавленные пальцы. Как смотрит ему в глаза с больной привязанностью и одержимостью человека, который всё ещё не может поверить, что объект его безграничной ненависти и страсти находится у него в руках.
— Я получил твою компанию. Твою тайну. И тебя. Это всё, о чём я мечтал. Хочешь, покажу, что осталось у тебя самого?
Пингвин садится в полоборота, закинув ногу на ногу, и с помощью пульта включает компьютер, скрытый за картиной. Брюсу плохо видно, но на экране транслируются последние новости. Горящее здание. Столб дыма до небес.
Его поместье.
Альфред.
— Чёрт, а Дент знает толк в спецэффектах… — говорит со смешком Пингвин и, почувствовав, как голова Уэйна опускается ему на плечо, бережно прижимает его к себе. — Ничего-ничего, Брюс. Ты поправишься. И я покажу тебе, что значит быть покорной летучей мышкой. Расскажу тебе пару классных историй. Да, приятель?
Стараясь не терять сознание, Брюс страдальчески сводит брови и стонет. Он не хочет верить в то, что всё это происходит с ним, что его друг так поступает, что Леди Аркхэм победила, что у него ничего не осталось и что Пингвин прав.
Освальд. Прав.
— Ты ещё можешь… помочь мне, Оз… — выдыхает Уэйн, и Кобблпот отстраняет его от себя, чтобы изобразить соучастие. — Она использует тебя. Леди Аркхэм.
— Свои дела с ней я уже уладил, Брюс. Ей не до нас. Я дал ей то, чего она хотела, и получил свои дивиденды. Всё кончено, смирись, приятель.
Что такое смирение? Бетмен думает об этом, пытаясь вытащить руки из наручников, и Освальд, заметив попытку сопротивления, нажимает бедром на его сломанное колено, повышая голос:
— Смирись! Только так ты можешь себя спасти!
Пингвин вскакивает и ногой опрокидывает стул, к которому прикован Брюс Уэйн. Ни капли жалости, ни капли сострадания, его глаза закрывает пелена триумфа и ненависти, омрачающей и без того безрадостную картину. Бетмен теперь тоже знает его секрет и мечтает, чтобы Освальд, реализуя все свои желания, захлебнулся в собственной крови.
Брюс впервые мечтает убить человека. И не просто человека, а друга.
Того, кто был… его другом.
— Нравится? — тихо спрашивает Кобблпот, не без труда поднимая Уэйна. От резкой смены положения у того кружится голова и он постепенно проваливается в обморок. — Нравится мечтать о моей смерти, детка?
Пингвин вновь садится к нему на колени и нежно обхватывает ладонями голову Уэйна. Он смотрит на его губы и улыбается.
Это так...завораживает. Чужая одержимость заразительна.
— А я не позволю тебе умереть. Потому что у меня на тебя огромные планы, дорогуша. И это даже не кульминация, нет… Даже не близко… — повторяет Оз, приближается и кончиком языка скользит по щеке Уэйна, издавая непристойно громкий стон. Брюс ловит себя на мысли, что чувствует сквозь кевлар его стояк.
— Уйду я… — с трудом выдыхает Брюс. — Придёт другой Тёмный Рыцарь… И твоей революции конец.
Пингвин открывает глаза и долго смотрит на Уэйна, задумчиво хмурясь. Бетмену хочется верить, что его слова дойдут до адресата, но сознание Освальда затуманено и не пропускает здравый смысл.
Теперь его улыбка кажется… ненормальной. Как у того психа из Лечебницы Аркхэм.
— Пожалуй, сломаю тебе обе ноги, приятель. Так будет надёжнее.
Кобблпот поднимает с пола молоток, сжимает его в окровавленных пальцах и дарит теряющему сознание Брюсу последний поцелуй, глубокий и всё ещё пахнущий ментолом. Сквозь тягучую пучину обморока последнее, что слышит Бетмен — это предательский всхлип Освальда.
Слышит, как он кричит.
Слышит, как молоток разбивает оконное стекло.
Слышит, как Пингвин… плачет?

Притча
Джесси Маккри/ Ханзо Шимада
OVERDROCHEVO
Spiral69– Love Is For Losers

Чего я хочу? С острым штопором у горла моя любовь не должна задавать тупых вопросов. © Поппи Брайт «Изысканный труп»

Позвольте рассказать вам притчу о драконе и степном псе.
Однажды одна блохастая безродная собака, блуждая по городским джунглям, провалилась в канаву и долго выла от досады, не сумев выбраться из мусорного месива на самом её дне. Запах из гнилых объедков и дерьма забил собаке нос, горло охрипло от воя, и в одну секунду она растеряла всю свою веру в людей, в справедливость и такую беззаботную счастливую жизнь, про которую ей рассказывали, когда она ещё была щенком. Потом псина смирилась. Зарылась носом в отвратительный мусор в надежде, что умрёт во сне, где не будет больше этого опостылевшего холодного мира и грязи, налипнувшей на длинные лапы. И пока она неистово желала смерти, с плачущего неба к самому краю канавы спустился огромный синий дракон, испокон веков живущий в этих городских джунглях.
— Почему ты плачешь, пёс? — спросил дракон.
И дворняжка зарычала в драконью морду, обнажая длинные клыки:
— А тебе какое дело до этого, мразь?


Много ночей минуло с того самого момента, как Маккри познакомился с Шимадой. Много недосказанности, горьких упрёков, многозначительных взглядов в спину и недоверия. Любой выпитый стакан виски горчил, любая выкуренная сигара не имела вкуса. Будто дракон выжег в Джесси всё его удовольствие от этой жизни и всю её ценность в одночасье. Едва Маккри поднимал на Ханзо взгляд, мир вокруг исчезал.
И это охуеть как бесило.
— Сколько ты выпил?
Напускное спокойствие Шимады срывало все замки и ломало затворы. Сколько бы Джесси не говорил, что он умеет контролировать свой гнев, лишние три стакана виски и вот этот вот взгляд убеждали его в обратном. Повесив шляпу на гостиничную вешалку, ковбой недовольно повёл плечом и порывисто обернулся.
— А тебе какое дело до этого, Шимада?
Чтобы вывести из себя дракона, надо быть членом его семьи и каждую секунду недобрым словом поминать предков, иначе провокация не сработает. Ханзо не оскалит пасть, не выхватит из кухонного ящика нож и не засадит тебе стрелой между лопаток, потому что, видите ли, он зарекся нападать без контракта. Тем более на напарника. Тем более сейчас. Джесси подумал о том, что лучник просто издевался над ним, играл с его чувствами и желаниями, о которых, прости Господь, знал уже каждый голубь в округе, и это его ещё сильнее злило.
— Мне? Мне всё равно. Просто не хочу садиться за руль.
Ханзо одевался, как японская блядь. Длинные ноги, затянутые в обманчиво удобную обувь для фетишистов-скалолазов, широкие японские штаны из плотной ткани, разрисованное кимоно, не покрывающее левое плечо с татуировкой — всё это вызывало у Маккри достаточно однозначные эмоции, влекущие за собой всего одно желание.
Втоптать обманчивое величие дракона в грязь. А ещё выебать так, чтобы лучник забыл собственное имя. Джесси жаждал эмоций и жаждал самого Ханзо с такой силой, что запить это наваждение алкоголем уже не получалось.


Несмотря на оскорбление, дракон вытащил собаку из канавы. Поселил рядом с собой, отмыл, накормил и даже научил верить в огромное количество богов. И псина слушала краем уха, соглашалась, иногда язвила, но всё равно принимала помощь, терпеливо вдыхая аромат зелёного чая с жасмином.
А потом псу это опостылело. И он сбежал в пустынные степи, наслаждаясь иллюзией собственной свободы. Он превратился в степного волка, имея шкуру дворняги, и
такое положение вещей ему нравилось, пока, заматеревший, он не вернулся к той самой канаве в том самом городе рядом с тем самым шоссе.
Дракон сидел там, на самом краю, и мок под проливным дождём. Он не показывал виду, но был рад, что пёс к нему вернулся.
— Почему ты пришёл сюда, дракон? — спросил степной пёс.
— А ты? — вторил ему дракон.
И пёс не нашёлся, что ответить.


Этой же ночью Джесси подгадал момент и напал на Шимаду. Обозлённый, он придавил его к полу и, после непродолжительной возни, обездвижил, в самый последний момент поймав на себе удивлённый и яростный взгляд.
У Ханзо были красивые глаза. Дикие. Экзотические. Такими ни одна шлюха похвастаться не могла, будь она хоть десять раз азиатских кровей, и уж Маккри было, с чем сравнивать.
— Какого чёрта ты творишь? — слишком поздно попытался воззвать к здравому смыслу Шимада, царапая пол мысками когтистых ботинок. — Мы же договаривались!
Ах, ну да. Джесси и забыл, как обещал не трогать напарника без причины. Но разве сейчас ему не дали веский повод пойти против устоявшейся системы отношений? Проигнорировав вопрос, Маккри поцеловал Ханзо. Не акцентируя внимания на протестующем мычании, на укусах и на проклятиях, что наверняка сорвались бы в любой момент с губ лучника, он вжал его в грязный гостиничный пол и удовлетворённо выдохнул, отмечая, что Шимада постепенно поддавался. Неохотно, через силу, но оно и понятно — играть в жертву гораздо позорнее, чем строить из себя дерзкого и опасного. Впрочем, так Джесси даже больше нравилось.
Не о любви же ему начинать петь, в самом деле. Любовь была придумана придурками для оправдания физических процессов в организме. Маккри всегда считал, что если ему понравилась мужская задница, значит того требует его разнузданная сексуальная жизнь, которой опостылели обычные шлюхи да очарованные ковбоями чужие жёны. А тут ему достался японский брюллик из древнего криминального рода. Хвастаться этим было некому, но зато самому приятно осознавать, что ты трахнул того, кто трахался до этого только по расписанию, записанному в планшете своего консильери. Или не трахался вообще.
Чёрт его знает.
Забравшись рукой под ворох японских тряпок, Джесси внезапно вспомнил, что у Ханзо очень сильные руки. Не каждый способен удерживать тетиву натянутой в течение пяти минут, при этом сидя на пологой крыше в зарослях колючего кустарника. Собьёшь прицел и всё, пиздец. Стрела просвистит мимо уха жертвы, а ты будешь вынужден бежать, куда глаза глядят.
Непрофессионально.
В любом случае увернуться Маккри не успел — пальцы Шимады сомкнулись на его шее, перекрывая кислород, и, чего греха таить, у Джесси встал. Фокусы с удушением его никогда ещё так не заводили.
— Ты пожалеешь об этом… — прошипел Ханзо.
— Это… Мы ещё посмотрим. — ответил ему Маккри.
Плюс японской одежды в том, что она достаточно свободная. Нашарить промежность и сжать металлические пальцы на чужих яйцах получилось гораздо быстрее, чем казалось Джесси, и Ханзо, вскрикнув, отпустил его, откинувшись назад на грязный пол. Он шипел, выдирался, но Маккри на это лишь улыбнулся, превращая сакраментальную угрозу в зловредный шантаж.
— Хочешь, чтобы я был нежнее? — спросил он, склонившись к шее Шимады. — Или мне продолжить в том же духе?
Либо Ханзо согласится на сотрудничество, либо ему будет больно в перспективе. Джесси казалось, что такая сделка была бы выгодна им обоим.


Псу нравилась драконья чешуя. Блестящая и идеальная, чешуйка к чешуйке, она переливалась на солнце и напоминала ограненный драгоценный камень. Не привыкший к такому, пёс хотел вонзить зубы в длинную изящную шею и оставить на этом синем полотне из чешуи следы своих зубов. Как если бы ему это позволило обладать драконом и его милостью вечность.
— На что ты смотришь, степной пёс? — спросил дракон.
— Да смотрю и гадаю, есть ли на теле твоём хоть одно уязвимое место. Смог бы я нанести тебе рану такую же сильную, как мне когда-то нанёс чужой нож.
Дракон задумался, склонив голову. Затем повернулся к псу и угрожающе навис над ним, выглядев при этом совершенно спокойно.
— Ну так попробуй одолеть меня, пёс. И мы посмотрим, окажутся ли твои зубы острее любого меча, которым мне угрожали.
Длинноногий пёс, некогда упавший в канаву, смотрел на дракона с нескрываемым восхищением и принял предложение поединка безмолвно и трепетно. Он напал на дракона и клацнул зубами у его брюха, не поцарапав его ни на йоту. Поединок длился долгие часы, пёс выдохся и, обозлённый, метнул в глаза дракона горсть мокрой земли, ослепив своего благодетеля. Зубы его настигли цель, сомкнулись на его шее...
И дракон пал.


Ни одна шлюха не отсосёт тебе так, как это делает Ханзо. Это Джесси для себя уяснил в ту же секунду, как заставил лучника подчиниться и согласиться на минет. Он не понимал, что такого особенного в том, как язык Шимады ласкает его член, но ему искренне казалось, что разница есть. Хотя бы том, как это смотрелось сверху. Маккри сорвал резинку с волос лучника и надел её себе на запястье, видимо, чтобы не потерять. А ещё ему нравилось в полумраке гостиничной лампы любоваться седыми прядками, пробивающимися сквозь длинные угольно-чёрные волосы.
Эта мысль вызвала у него гнев. Обычно, подумал он, такие детали замечаешь у постоянных любовников, а тут он не был даже уверен в том, что утром обнаружит Ханзо рядом с собой в одной постели.
Из раздумий его вывел хриплый кашель — Шимада отстранился, пришлось схватить его за волосы и болезненно оттянуть голову назад.
— Что, что-то не понравилось? — спросил Маккри.
— Когда протрезвеешь, поймёшь.
От преувеличенно спокойного тона по спине и загривку Джесси пробежала ослепительно холодная волна. Будто Ханзо его окатил ледяной водой из ведра и надавал по щекам свежепойманным палтусом. Но длилась эта секунда осознания недолго. Желание было гораздо сильнее.
Опрокинув Шимаду на пол, Маккри стянул с него штаны, но при этом получил когтистым сапогом по голени, не сразу обнаружив оставшиеся царапины. Придавив Ханзо, он с садистским удовольствием сжал зубы на его шее, оставляя яркий след от укуса, и зарылся носом в угольно-чёрные волосы, вдыхая запах зелёного чая и одеколона Kenzo.
В таких условиях подготовиться к анальному сексу с комфортом практически невозможно, но Джесси всё равно рискнул, опираясь на собственный опыт из прошлого и невыносимое желание. Партнёр ему достался с гонором бешеной лошади (вот тут Маккри очень хотел пошутить про родео, но сдержался), поэтому действовать приходилось осторожно. Но, к его приятному удивлению, Ханзо оказался слабовольным — едва в него вставили, как он тут же замер и сжался, как целка, издавая непотребно громкий стон.
Джесси это понравилось. Понравилось сильнее, чем он предполагал. Ему даже на мгновение захотелось слушать подобные стоны каждую ночь, но на эти мысли мозг выдал непробиваемый блок из сарказма и цинизма, который был побочным продуктом его инстинкта самосохранения. Никаких привязанностей и любви. Глупо это всё. Да же?


Дракон тяжело хрипел, огромной змеёй раскинувшись на дне мусорной канавы. Пёс смотрел на него, не моргая, а в зубах у него блестел истекающий драконьей кровью кусок блестящей чешуи.
— Ты ненавидишь меня, дракон? — спросил степной пёс, выплюнув свой трофей.
— Нет. Ненависть — удел слабых.
Дракон прикрыл янтарные глаза и, барахтаясь в скользких отходах, осторожно поднялся. Собачьи клыки оставили незаживающую рану на его шее, и пёс спросил, заметив это:
— Но разве сталь не разбивалась о твою непробиваемую кожу? Разве ножи не высекали искры?
Дракон вздохнул. Пасть его оскалилась в подобии горькой усмешки.
— Ты ранил меня потому, что я позволил тебе сделать это. А ты не сдержался. Теперь пожинай плоды своей несдержанности.
Земля содрогнулась под лапами пса, и он соскользнул в грязную глубокую канаву. Последнее, что он успел увидеть — это исчезающий в небе длинный драконий хвост.



Возможно, утром Джесси бы пожалел о содеянном. Он бы протрезвел, проснулся, обработал поцарапанную голень. Он бы извинился, но дверь бы захлопнулась перед его носом. Но сейчас ему было всё равно.
Когда опасный дракон Шимада стонал под ним, всё становилось таким неважным, далёким, приторным. Оставался лишь привкус его кожи на языке, его тело, слишком гостеприимное для грубостей, и испепеляющий взгляд. Маккри был долгоиграющим любовником, поэтому издевался над Ханзо, не скупясь на пошлости.
— Нравится мне твоя крепкая задница… — улыбнулся ковбой, хватая Шимаду за шею и кусая в плечо. — Будь моя воля, приватизировал её для личного пользования.
Лучник промолчал. Он молчал до тех пор, пока Джесси не ускорился, негуманно вбиваясь в его тело, и не кончил, издавая долгий удовлетворённый стон. Ханзо стыдно было признаваться в том, что ему тоже понравилось, а любовник просто бросил его на полу без надежды на обоюдное завершение. Пока Маккри не озвучил очередной едкий комментарий, Ханзо поспешно поднялся, несмотря на боль в пояснице и запястьях, и скрылся в ванной, где, сев на пол, кончил своими силами прямо на кафельный пол.


Конечно же, утром он собрался и ушёл. Ушёл, прихрамывая и борясь с желанием задушить Джесси гостиничной подушкой. Он не оставил даже записки и не стал звонить, бросил машину и сел на попутный транспорт, чтобы уехать, желательно, в другой штат.
Маккри же, очнувшись, долго смотрел в пожелтевший потолок и молчал, всё ещё ощущая на языке привкус кожи и крови Шимады.
Крови дракона, в которого на самом деле влюбился, будто степной пёс из придуманной им самим притчи.
Какая в ней мораль? Да чёрт её знает. Наверное, в том, что влюбляться в азиатов — хреновая идея.

Пёс выбрался из ямы и вернулся в бескрайнюю степь. Храня драконью чешую, как память, ночами он звал дракона, но тот не откликался.
Небеса сохраняли безмолвие.

Колыблельная
Брадор/Саймон
BLOOPORNO
Spiral69– Rose

Раньше он был для меня всего лишь объектом удовлетворения желаний. А теперь, в последние секунды его жизни, я любил его.» © Поппи Брайт «Изысканный труп»

Он слышит песни Зимних Фонарей. Сквозь шелест листвы в Рыбацкой Деревне, сквозь трупный смрад, сквозь каменные своды пещеры. Как они очутились здесь, в забытом сне умершего дитя Великих, никто не знает, никто даже не пытается узнать. А те, что рискнули, уже никогда не увидят разорванное пополам небо и не вдохнут отравленного воздуха чьей-то несбывшейся надежды.
Брадору нравятся их голоса. Они помогают создать атмосферу, наполнив скорбью чью-то безвременную кончину. Снова и снова. Где бы ни прозвучал его колокол, он всегда сопровождается пением, чтобы жертва знала, насколько этот мир резонирует со смертью, что несёт убийца на своих плечах. Его одежда затвердела от пролитой крови. Его глаза застилает пелена слепого долга перед Церковью. Он сам — воплощение Кошмара.
Поэтому, спасибо Фонарям за аккомпанемент, за вой с того света и за колыбельную.
Колыбельную для Саймона.
Брадор бережно держит его на руках. Потерявший много крови, охотник уже не слышит колокол, но готовится к повторению уже приевшегося цикла. Брадор знает, что Саймон почти сдался. Поэтому не хочет его отпускать.
— Церковный закон гласит — тайны всегда должны оставаться тайнами… — шепчет убийца, вытаскивая из рваной раны на животе лучника какую-то мелкую плотоядную морскую тварь. В стоячей воде пещеры их много, они одержимы кровью и готовы наброситься на угощение, не жалея своих сородичей и себя самих. Брадор чувствует, как их скользкие тела вьются у его промокших штанин, заползая в карманы и дыры в одеянии. Они похожи на червей с острой россыпью зубов в маленькой пасти. Падальщики, опьянённые кровью, будто охотники, вышедшие в Ярнамскую ночь под Красной Луной.
— Второй Церковный закон — никогда не сомневайся в воле Церкви.
Брадор прикрывает глаза и прижимается щекой к щеке Саймона, мокрой от воды, крови и слёз. Скоро болевой шок пройдёт. Скоро он уснёт и проснётся у тусклого фонаря в темноте Часовни, чтобы снова бежать в темноту, прорубая себе путь до Зала Исследований.
Снова и снова.
— Ты слышишь песни Зимних фонарей?
Саймон открывает глаза, и Брадор привычным движением разматывает бинты, чтобы охотник узрел открывшийся его взору безумный пейзаж. Романтику момента нарушает лишь вонь гнилой рыбы, но к этим запахам в Кошмаре привыкаешь. Кровь. Мертвецы. Паразиты. Кос.
Проклятие, которым наделён каждый из них.
— Убей… меня.
Саймон бледнеет. Брадор поддерживает его жизнь, то и дело вливая в него очищенную кровь из грязного пузырька — такого количества недостаточно, чтобы рана затянулась, но вполне подходит для пытки. Боль притупляется, становится легче дышать, но холод и дурман приносят невыносимые страдания. Кожа становится слишком чувствительной, а иные ощущения обостряются. Обоняние. Слух. Зрение.
Их личное безумие.
— Нет, Саймон. Ты должен жить. Я не хочу просыпаться вместе с тобой и снова звонить в Колокол, дай насладиться моментом нашего единения.
Брадор целует его шею. Забирается длинными пальцами под камзол и то и дело погружает пальцы в рану, отгоняя падальщиков. Тело Саймона, его плоть и кровь, всё сейчас принадлежит его убийце, который знает каждый шрам на его коже и каждую морщинку на его лице. Саймон устал. Он хочет проснуться в другом месте, в другое время, при других обстоятельствах, и Брадор это прекрасно знает.
— Убей меня. Умоляю… — повторяет охотник, и убийца лишь целует его в приоткрывшиеся губы, чтобы вкусить крови и ощутить тёплое дыхание. В такие моменты ему кажется, что они ещё живы, а Ярнам не пал под гнётом безумия и бессмысленной резни. Он мысленно возвращается в прошлое, где сон и пробуждение ещё имеют хоть какое-нибудь значение.
— Ты слышишь песни Зимних Фонарей? — спрашивает Брадор вновь, представляя, как своды пещеры обрушиваются на них. Как острые панцири разрезают их плоть, а камни, вперемешку с галькой ломают кости. Тогда они бы проснулись одновременно.
Один — навечно в келье наедине с тишиной.
Второй — в кровавой реке среди вопящих мертвецов.
Саймон хватает ртом воздух. Брадор снова вливает в его глотку кровь, и охотник захлёбывается ей, хватая убийцу за руки и кашляя. Кашель с такой раной — это больно.
Приходится признать тот факт, что Саймон безумно красив, когда умирает. Он делает это вкусно. Каждый раз, как в первый. И Брадору нравится находить новые места в Кошмаре, где можно Кровопуском пригвоздить охотника к полу и послушать его сладкие стоны. Затем поцеловать каждую открывшуюся взору рану. Вкусить его плоть, отгрызая по кусочку, чтобы таким образом насытиться их общим безумием, что уже льётся через край.
Брадор вздыхает и обнимает охотника чуть крепче. Ощущая сквозь пропитанный кровью жилет, что Саймон тянется к теплу красного фантома, не желая утопать в могильном холоде.
Падальщик вгрызается в его руку. Пахнет выброшенной на берег Кос, её скользкой кожей и мёртвой заражённой кровью.
— Они поют, чтобы увековечить твою смерть, Саймон… — продолжает Брадор. — Считается, что Зимние Фонари заманивают жертв, будто сирены. Но на деле… Они оплакивают детей крови. Оплакивают нас.
Саймон хочет что-то ответить на это, но сил уже не остаётся.
Убийца закрывает ладонью его глаза и второй рукой обхватывает шею. Он в который раз с удовольствием отмечает, насколько охотник худой и измождённый. Кошмар не щадит никого, как, впрочем, и нищенские закоулки Ярнама.
Брадор помнит до сих пор, как стал свидетелем резни в Молельном Переулке. Саймон тогда никого не оставил в живых.
— Слушай пение. Слушай. Оно успокаивает.
Тишину пещеры нарушает треск сломанной кости. Убийца сворачивает шею охотнику и вгрызается в неё зубами, прокусывая выступающую вену.
Пока кровь заполняет его рот, Брадор тихо поёт и растворяется в воздухе, пропитанном запахами моря, чтобы открыть глаза в пустой темнице под залом Исследований.
Его руки ещё хранят тепло Саймона. Тепло того, кого Брадор преданно и нежно любит в смерти и люто ненавидит в жизни.


Он слышит песни Зимних Фонарей. Они поют колыбельную для Кос и её неродившегося ребёнка.
— Скажи мне, Брадор, почему я?
— Потому что ты манишь меня, как манят тайны. Это наше с тобой проклятие.

Правила
Брюс/Освальд
Batman TTG
Eisbrecher– Gothkiller

нет боли - нет сочувствия. каждое удовольствие - сделка с дьяволом. © Чарльз Буковски «Записки старого козла»

Правило первое: всегда говорить правду, даже если это причиняет тебе боль.
Правило второе: драться до последнего, даже если больше не хватает сил.
Правило третье и последнее: не смотреть тебе в глаза, даже если очень хочется.
Верно, приятель?


Лёжа на больничной койке, он прокручивает разговор с Уэйном снова и снова. По кругу. Вспоминает каждое сказанное им слово, каждую эмоцию, каждый проклятый взгляд. Нога болит, мешает ему думать, но он даже не может дотянуться до обезболивающего, чтобы облегчить дискомфорт, поселившийся, казалось, в каждой клетке его тела. Руки прикованы к поручням наручниками, адвокат даже не удосужился попросить полицейских о снисхождении, ведь сбежать Кобблпот даже при всём желании не сможет. Максимум — сломает копу нос. Или назовёт комиссара свиньёй и снова плюнет ему в лицо.
Кислородная маска сдавливает шею сзади, её тоже не поправить. До отправки в тюрьму его вскоре переведут в другую палату под усиленной охраной, где Освальду предстоит пережить ещё одну операцию по восстановлению раздробленного в нескольких местах колена. Затем суд. Никакой жалости к падшим.
Ведь Готэм захочет справедливости.
Сквозь больничные жалюзи пробиваются огни этого безжалостного города, а в небе светит беспристрастная луна, напоминающая о том, что ночь — самое лучшее время для раздумий и сожалений. Особенно для последнего.
В тишине в такие моменты легко различить каждый блядский шорох. Когда открывается дверь в палату, Кобблпот отвлекается от созерцания скучного, разделённого на полоски света окна и смотрит на вошедшего с лёгкой долей иронии. Мол, кому в голову взбредёт навещать преступника, решившего подмять под себя весь Готэм?
Следовало ожидать, что это Брюс Уэйн. Кто же ещё, в самом деле.
После всех пережитых побоев воспринимать этого человека, не как угрозу, трудно, и Освальд ощущает липкий холодок страха, скользящий по позвоночнику. Потому что Уэйн закрывает дверь на магнитный замок, как если бы у Пингвина была возможность сбежать.
— Какого хрена тебе надо, а? — едва ли не панически спрашивает Кобблпот. — Вали отсюда. Заплатил охраннику, чтобы посмеяться надо мной?
Брюс смотрит на него через плечо. С момента их последней встречи в парке прошло уже около недели, воспоминания всё ещё свежи и причиняют невыносимую боль. Но в глазах Уэйна нет ни капли жалости или разочарования. Лишь холодная и отточенная ненависть.
— Боишься меня, Оз? — вопросом на вопрос отвечает Уэйн. — Больше не чувствуешь себя самоуверенным засранцем?
Говорить с кислородной маской на лице — всё равно что дышать в трубку, когда тебя за превышение скорости на дороге ловит коп. Поэтому Освальд молчит и наблюдает, стараясь ничем не выдавать своего страха. В какой-то момент эмоции берут верх над разумом, и он пытается сесть — наручники громко звенят об поручни, и от напряжения во всём теле нога начинает болеть особенно неистово.
— Знаешь, когда ты не двигаешься и не пытаешься меня убить, у меня возникает ощущение, что у нас может состояться нормальный диалог. Правда, Оз? — продолжает Брюс холодным режущим слух тоном и придвигает к койке стул, на который тут же садится. Его взгляд падает на капельницу. Затем он переключается на Кобблпота.
— Гори в аду, Уэйн… — говорит Освальд. — Я, вроде, ясно выразился.
— Яснее некуда, старый друг. Но ад может подождать.
В палате повисает удушающая тишина. За окном слышится музыка из проезжающей мимо больницы машины, затем чей-то громкий смех. Брюс опускает глаза на свои руки и замечает, что Кобблпот с силой сжимает кулаки.
— Тебе идут наручники. И синяки. Сразу становишься похож на того, кем ты являешься на самом деле… — произносит Уэйн. — На чудовище, которое пытается оправдать совершаемые им поступки священной миссией по отмщению.
— Мне казалось… — хрипло выдыхает Пингвин. — Красивые слова — не твоя стезя. Так бы и сказал, что я мудак. Это бы было больше похоже на тебя.
— Я веду к тому, что видеть тебя таким приятно. — злорадствует Брюс в ответ, и от этого по всему телу Освальда снова проносится неконтролируемая волна страха. — Не зря попросил Гордона впустить меня сюда.
— Ты поболтать пришёл, сука? — не выдерживает наконец Кобблпот и снова дёргается, повышая голос. — Пошёл к чёрту, не хочу слушать тебя, твою ложь и твои насмешки. Ты добился своего! Вали!
Брюс прикладывает к губам указательный палец и нехорошо щурится, предостерегающе качая головой.
— Ты не в том положении, Оз, чтобы указывать мне на дверь. К тому же, мне казалось, что ты будешь рад меня видеть. Меня, смотрящего на тебя свысока… — он улыбается, от от этой улыбки Освальду впервые хочется отстраниться и сбежать, но он абсолютно беспомощен.
— Мало тебе того, что я отправлюсь в тюрьму, да? Обязательно надо было припереться и поелозить своим достоинством перед моим лицом? — шипит Пингвин и вздрагивает, когда Брюс отвечает:
— Хочешь, могу устроить. Я отчего-то уверен, что ты бы оценил мой последний подарок.
Страх Кобблпота выдаёт неистово пищащий аппарат, считающий его пульс. Сердечный ритм заходится, а поступающий в маску кислород только усугубляет ситуацию.
— Страшно, да? — замечает это Уэйн. — Мне бы тоже было страшно.
От страха любой человек желает отгородиться любыми средствами, и Освальд выбирает слепую ярость. И пускай наручники царапают запястья, но хищник всегда показывает клыки и рвётся в атаку, даже если ему в шею врезается шипастый ошейник, подавляющий волю. В такие моменты адреналин выбрасывается в кровь, и боль притупляется. Эта особенность всегда помогала Кобблпоту во время участия в подпольных боях без правил.
Чтобы успокоить Освальда, Брюс без промедления ударяет его по колену. И это помогает, потому что рвущиеся наружу ругательства Пингвина тут же перекрывает протяжный болезненный стон.
— Ты...больной ублюдок! — рычит он.
— У каждого человека есть тёмная сторона, Оз.
Пальцы Уэйна с силой сдавливают сломанное колено, и Кобблпот начинает орать от боли. Что-то ему подсказывает, что охраны и медсестры за дверью нет. Комиссар постарался, не иначе, закрывая глаза за то, что Брюс может сделать с обидчиком за закрытыми дверями.
— Будь ты проклят, Уэйн!
— Ты похож на свою мать. С того самого видео. Она так же кричала… — пугающе спокойно отзывается на это Брюс, чем вызывает у Кобблпота новый приступ ненависти.
— Не смей говорить о моей матери!
— Если ты понимаешь только насилие, то и говорить мы с тобой будем на одном языке. Я пытался достучаться до тебя в парке, но ты не позволил мне этого сделать. Ну? — Уэйн снова сжимает пальцы. — Нравится, когда с тобой так разговаривают?
Свободной рукой сняв маску с Освальда, он зажимает ему ладонью рот, но Пингвин с силой стискивает зубы, прокусывая ладонь Уэйна до крови, и это заставляет Брюса отпрянуть.
— А тебе? — спрашивает Кобблпот, с трудом пытаясь отдышаться. — Нравится, когда я так отвечаю?
Мотнув головой, Освальд откидывает маску на подушку и шумно дышит, радуясь тому, что вообще может это делать. Он не спускает взгляда с Брюса, когда тот, разглядывая оставшийся на ладони укус, обходит койку с другой стороны.
— Думал вывезти тебя из больницы и поговорить на нейтральной территории, но не был в настроении нарушать закон… — внезапно признаётся Уэйн, заметно смягчая резкий тон. — Бэтмен бы мог, но после стычки в Аркхэме и с тобой я так и не починил костюм.
— Что? Что ты несёшь? — непонимающе говорит Освальд. — Что значит ты…
— Я, если честно, думал, что ты будешь поумнее и захочешь узнать, кто скрывается под маской, взломав мой компьютер в лаборатории. Но нет… Тебе приспичило самолично снять её с меня, да? — продолжает Брюс, наклоняясь к лицу Кобблпота. — Удивлён, Оз?
— Ты… Ты блефуешь. Не может быть.
— Не задавался вопросом, почему Бэтмен на самом деле не появился в парке, хм? — хмурится Уэйн, не понимая, что несёт и зачем во всём признаётся в слепой надежде, что это подействует на Освальда должным образом. — Третье правило: всегда говорить правду, даже если это причиняет боль. Это, Оз, правда.
Вытащив из-под его головы маску, Брюс впервые за эту встречу выдаёт на своём лице некое подобие жалости, на которую Кобблпот реагирует на подсознательном уровне и агрессивно рычит:
— Не жалей меня! Слышишь? Не жалей… Ты — чёртова летучая мышь? Ты? — он глубоко дышит и разрывается между желанием ударить Уэйна и необходимостью закричать от досады, чтобы сбросить шквал эмоций. — Докажи!
— Повторюсь. Мы говорим друг другу только правду. Понял меня?
Брюс показывает ему свой мобильный телефон с запущенным бэт-сканером, прекрасно знакомым Освальду после злополучного взлома.
— Ах ты… сукин сын… — от осознания Кобблпота пробивает на смех, он оглядывает лицо Уэйна и то и дело неверяще отводит взгляд в сторону, не сдерживая богатой мимики. На время оставив друга с этой новостью наедине, Брюс опирается одной рукой на подушку рядом с его лицом, а другой касается его ладони. Ярость в его душе постепенно сходит на нет, уступая подавленному чувству, что пускай Освальд и полный ублюдок. но это не отменяет их прошлого.
Их прошлого, запечатленного на сотне фотографий и видеокассет.
— И что ты… сделаешь теперь, Бэтмен? — раздаётся язвительный голос Кобблпота, разрываемого противоречиями. Он ловит взгляд Уэйна и, неосознанно сжимая пальцы на его кисти, шипит сквозь зубы: — Зачем ты мне вообще об этом рассказал? Чтобы показать, что даже здесь ты обошёл меня? Сука.
— Чтобы показать, что я всегда был честен с тобой. С самого детства и до сей день. — признаётся Брюс. — Вот и всё.
Освальд хватает ртом воздух, морщится и, сморгнув выступившие слёзы, снова заходится смехом, постепенно переходящим в кашель. Подавив его, он говорит:
— Как же я тебя… ненавижу. Ненавижу! Каждую мелочь в тебе, каждую сказанную мне чушь, каждый взгляд.
— Ты сам в этом виноват, Оз. И в моём отношении к тебе и в своих собственных эмоциях. Теперь дело за малым… — Уэйн болезненно нажимает на запястье Кобблпота и, продолжая давить, ухмыляется. — Преподать тебе урок. Потому что тюрьма вряд ли тебя исправит.
— И что это будет за урок? — Освальд дёргает бровью и, стараясь не встречаться с безжалостным взглядом друга, морщится от нарастающей боли в руке. — Будешь измываться надо мной всю ночь?
— Да. Только через боль мы становимся более честными. Верно?
Отпустив его, Брюс отходит от кровати и закрывает жалюзи на окнах. Затем вытаскивает шприц из внутреннего кармана пиджака и долго смотрит на него так, будто не может решиться на то, что запланировал. Освальда же охватывает почти животный страх, но не такой, как раньше, а гораздо сильнее.
— Что это, Брюс? — спрашивает он.
— Я… — Уэйн подходит к капельнице и, выдохнув, говорит: — Я переработал образец наркотика. Если раньше он раскрывал истинную тёмную суть пациента и вызывал припадки, то теперь должен работать, как сыворотка правды. Не хочу тебя расстраивать, но я не могу обещать, что эта процедура будет безболезненной.
Кобблпот холодеет. Всё это напоминает ему о матери, о том, что Томас Уэйн сделал с ней на той кассете. Её крики звучат в тишине, будто на заевшей пластинке в граммофоне.
— Нет, Брюс… Пожалуйста, не надо… — произносит он таким тоном, что у Брюса сдавливает горло. — Не надо.
— Я всё решил.
Введя иглу шприца в капельницу, он нажимает на поршень, впрыскивая наркотик, выбрасывает всё в урну за прикроватным столиком и садится на стул. Он старается не смотреть на то, как у губ Кобблпота яркой сеткой проступают сосуды, как зрачки его сужаются, а кожа на лице, покрытая шрамами и синяками, бледнеет, вырисовывая каждую морщинку. Но он не уходит даже тогда, когда Освальд начинает кричать. Наверняка боль в ноге теперь ощущается в десять, а то и в двадцать раз сильнее. Понимая, что лишние движения могут усугубить и без того безнадёжный перелом, Брюс подаётся вперёд и почти вжимает друга в койку, чувствуя под пальцами, как тот дрожит.
— Скажи мне, Оз… — в перерывах между приступами спрашивает Уэйн. — Почему ты это делал? Не поверю, что из-за мести.
— Сдохни! — хрипит ему в ответ Освальд и прерывается на рвущийся наружу вопль, расцарапывая запястья об наручники. Чтобы Кобблпот перестал шевелиться, Брюс забирается на койку и, перекинув через него одну ногу, садится ему на бёдра. Это лишь усиливает испытываемую им боль, но Уэйн старается хладнокровно воспринимать эту информацию, даже несмотря на то, что у него от каждого крика предательски сжимается сердце.
Когда действие наркотика стабилизируется, а сил орать уже не остаётся, Освальд всхлипывает. Он прокусывает себе губу до крови и глядит на Уэйна уже с немой мольбой, с просьбой остановить происходящий с ним кошмар.
Но Брюс лишь повторяет вопрос:
— Почему ты это делал?
— Я в действительности скучал по тебе, Брюс… — наконец-то говорит Кобблпот и стонет. — Тебе никогда не было до меня дела, меня бесило, что ты смотришь на всё свысока…
— Не было такого. — упрямо качает головой Уэйн.
— О, ха, ты даже не представляешь… — горько усмехается Освальд, мгновенно переключая своё внимание на разрывающую его тело боль и закрывая глаза. Он почти проваливается в обморок, но сильный удар приводит его в чувства.
— Причина, Оз. Хочу услышать причину. — непреклонно продолжает Брюс.
— Какая причина может быть у подростка, который лишился всего? — с трудом отвечает Пингвин. — Мёртвые родители. Служба опеки. У меня не было даже дворецкого, который бы взял меня под свою ответственность… У меня был только ты, Брюс. Но ты ничего не сделал, чтобы я остался. Наша дружба не имела для тебя никакого значения, а я… Я безумно дорожил тобой.
Уэйн убирает руки от Освальда, и тот, тяжело дыша, смотрит ему в глаза, не скрывая эмоций, недостойных взрослого мужчины.
— Я винил тебя за твоего отца, потому что меня… бесило твоё бездействие. Твоя неосведомлённость. Твои чёртовы успехи во всём, в то время как я ползал в канаве под названием Великобритания. Ты когда-нибудь трахался за деньги? А мне приходилось.
— Я не буду тебя жалеть… — Брюс говорит это, а сам жалеет.
Жалеет и хочет обнять, но не может.
— Наверное, я мог приехать и разрулить с тобой это дельце мирным путём. Но потом я встретил Леди Аркхэм, о-о… — снова всхлипнув, Кобблпот давит из себя улыбку. — Она рассказала мне всё об элите Готэма. И я потерял голову. С одной стороны я хотел отомстить всем тем, кто опорочил мою семью, а с другой — мне… Мне хотелось прийти к тебе и поговорить по душам. Как обычные люди поступают.
Уэйн смотрит на пульс Освальда, который стремительно замедляется, но остаётся в пределах нормы. Так и должно быть. Действие этого шприца похоже на гипноз, а не на стимулятор. Он спрашивает:
— Почему не пришёл?
И Освальд отвечает:
— Потому что любовь порой проявляется даже в желании кого-нибудь уничтожить. И тебя мне хотелось стереть с лица земли.
В то, что Освальд говорит, верить не хочется. Но после такой дозы психотропа мало кто будет врать. Поэтому Брюс молчит, и в молчании этом чувствует, как вдоль позвоночника постепенно поднимается липкая волна стыда за то, что он действительно никогда не вспоминал о Кобблпоте. Не звонил. Не писал. После смерти родителей ему бы было, о чём поговорить со старым другом, если бы тот захотел слушать.
Правда одна. Они оба идиоты.
— Закономерно...— усмехается Пингвин и слизывает кровь с губы. — Фальконе ты насадил на штырь, едва не убив его. Пустил на мясо Вики Вейл. Бросил Дента в психушку. Ты был жесток. И теперь убьёшь меня, да?
— Нет, Оз.
Брюс проводит ладонью по мокрым от пота волосам Кобблпота и качает головой.
— Я буду надеяться, что рано или поздно ты выйдешь из тюрьмы и сделаешь всё правильно.
Слезая с койки, Уэйн едва сдерживает пробегающую по телу дрожь, медлит секунду, наклоняется и касается губами виска Освальда. Затем надевает на него кислородную маску и, поймав блестящий одурманенный взгляд, слишком резко отстраняется.
— Бэтмен никогда не прощает своих обидчиков, да? — слышит он заданный Пингвином вопрос. — Но ждёт, когда они исправятся и придут просить его о прощении?
— У любого правила есть исключения, Оз.
Поправив галстук, Брюс ставит на место стул. Потом возвращается, открывает ящик и вытаскивает из него первый попавшийся бинт, чтобы перевязать содранные в кровь запястья Кобблпота. У того выравнивается пульс. Постепенно проясняется взгляд.
И он становится слишком равнодушным ко всему, что происходит вокруг.
Уэйн смотрит на Освальда и искренне верит в то, что наркотик действительно выведется из его организма в ближайшие часы.
Потому что правда всегда становится острым клинком в руках любого человека.
— Прощай, Оз… — говорит Брюс, снова ладонью скользнув по волосам Кобблпота.
— Гори в аду… — отвечает ему на это Пингвин и закрывает глаза, всё ещё мелко подрагивая от пережитого стресса.
Когда Уэйн выходит из больницы, полицейский провожает его странным нечитаемым взглядом. Взглядом, в котором можно заметить осуждение.

запись создана: 01.12.2016 в 12:26

@темы: Фанфики

---

Продолжение фмоба

Желания
Освальд Кобблпот/БрюсУэйн
BATMAN TTG
Arctic Monkeys– I wanna be yours

Когда я пьян, а она безумна, мы почти друг друга стоим. © Буковски “Женщины”

Наш мир состоит из противоречий. Из извинений. Из постоянных домыслов. Из стыда и дерзкой правоты.
— Оз. Я забираю тебя отсюда.
Покуда наш мир таков, нам не скучно. Из мелочей состоит смысл нашего безрадостного существования. Несмотря на надежду, которая появляется у каждого, кто жаждет изменений, мы всегда получаем одно и то же.
Разочарование.
— С чего бы это, Уэйн?
Я за это время уяснил одну простую вещь: мир не подбросит тебе выигрышный билет, пока ты не хлебнёшь дерьма. И мы с тобой, Оз, уже хлебнули его так, что пора бы огласить наш общий джекпот. Верно?
— Я внёс залог. Ты выходишь под мою ответственность.
— Спустя год? Шутишь?
Из Блэкгейт дорога только одна — на электрический стул. Наш мир тебе бы отплатил сполна, если бы не я и ошибки моего отца. Возможно, ты меня осудишь (о, ты любишь осуждать), но сегодня я хочу исправить всё и сделать то, что должен был сделать ещё двадцать лет назад.
— Пойдём, Оз.
— Отвали.
Тебе идёт такой взгляд, Кобблпот. Сразу становишься похож на побитую дворнягу в парке, который я вызвался восстановить после того случая. Я даже поставил новый памятник, который не стал бы напоминанием о том, как ты, Оз, пытался превратить меня в решето пулемётной очередью. Я выделил деньги на то, о чём ты мечтал.
Жаль, нельзя так же восстановить твою ногу.
— Прости.
— Поздно, Брюс.
Я протягиваю тебе трость. Тебе, сидящему за столом в зале для приватных встреч, облачённому в тюремный комбинезон. Тебе. Я специально заказал такую, которая бы пришлась по вкусу: набалдашник выполнен из серебра и выглядит, словно пингвинья голова. Хочу, чтобы эта трость стала напоминанием нам с тобой о том, как ты возомнил себя богом.
— Ты пойдёшь со мной. Это не обсуждается. Я надену на тебя полицейский маячок.
— Я не просил тебя меня освобождать.
Наш мир состоит из двусмысленных взглядов. Из полицейских, которые выводят тебя насильно к моей машине, цепляют браслет и швыряют сумку с твоими вещами, которых не так много, как мне казалось. Я буду тем, кто поможет тебе встать. Протягиваю трость во второй раз. Открываю дверь.
Спиной я чувствую, как Альфред смотрит на меня с едва заметным осуждением, но я-то старика давно знаю. Он тоже тебя жалеет, как пожалел бы щенка, подброшенного к нашему порогу. Не говоря ни слова, он ведёт автомобиль в сторону моста, что соединяет Блэкгейт и Готэм, и заметно прибавляет скорости. Видимо, чтобы побыстрее оставить нас наедине.
— Как твоя нога, Оз?
— Болит.
Моим первым желанием (одним из многих) будет дотронуться до твоего колена, но я не пошевелю даже пальцем. Я смотрю на тебя с внимательностью породистой овчарки, что заметила на своей территории чужака, и отмечаю про себя, что за время пребывания в тюрьме ты стал более спокойным, хотя мог наброситься на меня в любую секунду, чтобы задушить голыми руками.
— Куда мы едем?
— Домой, Оз.
Когда моих родителей убили, знаешь, мне хотелось тебя обнять. Именно тебя, никого другого. Расплакаться на твоём плече и жалостливо попросить остаться. Сжать твою руку так же сильно, как тогда, помнишь? Ты взял на себя вину за разбитую любимую чашку моей матери. Она была такой доброй женщиной, что не стала наказывать обоих, но потом сказала мне, что врать и заставлять врать других нехорошо.
Но я не заставлял.
Ты сам вызвался принять удар на себя.
Когда машина тормозит у ворот, я выхожу первым и открываю тебе дверь, чтобы подать руку. Игнорируя мою помощь, ты упрямо поднимаешься сам, вертишь маячок на правом запястье и хватаешься за трость, словно без неё и вовсе не сможешь ходить. Парадоксально, но теперь ты даже ходишь, как пингвин. Посмеялся бы, Оз, но мне немного не до этого.
— Мистер Кобблпот не желает… — начинает Альфред.
— Нет, не желает… — грубо обрываешь ты его. — Мистер Кобблпот уже ничего не желает.
Знай, я обязательно схвачу тебя за руку перед высокой лестницей, что ведёт на второй этаж. Грубо сожму твоё предплечье так, что ты зашипишь на меня и дёрнешься в сторону, но тебе надо будет смириться с тем, что наше с тобой совместное проживание — это навсегда.
Пришлось заплатить огромные деньги, Оз.
Пришлось переступить через свои принципы, чтобы сохранить хотя бы одного паршивого, но друга.
Цени это. Прямо сейчас.
Чтобы подлить масла в огонь наших разногласий, я решаю поселить тебя в комнате для гостей, где мы раньше собирали железную дорогу. Там кровать, высокое окно и даже стол для работы и личных нужд. Признаться, я бы посадил тебя на цепь рядом с собственным кабинетом, чтобы ты всегда был рядом, но я же не изверг, пускай моя фамилия теперь и ассоциируется исключительно с этим словом.
Ты заходишь. Садишься на кровать. Я швыряю тебе под ноги сумку и некоторое время смотрю в глаза, чтобы прочитать в них хотя бы благодарность, но ты нем и глух к моим невербальным просьбам прислушаться и понять. Захлопываю дверь. От громкого звука, Оз, ты шарахаешься в сторону и произносишь:
— Зачем ты это сделал?
— Сделал что?
— Зачем внёс залог?
Чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, мне требуется всего один шаг. Сев напротив, я помогаю тебе снять ботинки и как бы невзначай задеваю больное колено. Я чувствую, как ты напрягся.
— Так надо. Так поступают друзья.
— Не неси чепухи, Уэйн. Ты явно хочешь поквитаться.
Наш мир не состоит из мести. Месть — это горький десерт в случае провалившегося званого ужина в окружении гостей из высшего света. Горький настолько, что есть его невозможно, но ты ешь, ешь, ешь и не можешь остановиться. Потому что знаешь, что в конце тебя ждёт сладкая вишенка.
Не люблю вишню.
— Разве? — спрашиваю. — Не похоже, чтобы я тебя бил, а ты оказывал сопротивление, Кобблпот.
Кивнув через плечо, я указываю на дверь личной ванной комнаты. Молча предлагаю тебе привести себя в порядок. Затем делаю долгую паузу и говорю:
— Потом выпьем и поговорим, идёт?
Ты смотришь на меня глазами своей матери Эстер и киваешь через силу, потому как забыться — это твоё единственное желание. Я выхожу, не оглядываясь, потому как знаю, что ты глядишь мне вслед с таким видом, словно я только что влепил тебе пощёчину.
Кто же знал, Оз, что прощение бывает таким болезненным.
Пора признать, что наш мир состоит из него и из постоянной боли. Осталось только научиться с этим жить.


У твоей улыбки после выпитого виски три оттенка. Первый ложится на язык нотками язвительного недовольства, второй горчит на корне языка невысказанной претензией, а третий оставляет сладкое послевкусие безумия. Моя рубашка тебе велика.
— И что теперь, Брюс? А?
Хочется ответить тебе честно, как Марта учила. Хочется сказать, что моим вторым желанием после выпитого виски станет твоё наказание. Знал бы об этом Джон Доу, он бы непременно запустил старую пластинку о том, что у каждого, даже самого благородного героя есть тёмная сторона, которую легко вскрыть, как подгнившую скорлупу ореха. У меня такая есть, стоило это признать.
Мне кажется, ты бы оценил то, что я собирался с тобой сделать.
— Ничего. Пей виски. Наслаждайся свободой. Ненавидь меня.
В каждом из нас живёт этот злой двойник, не дающий нам погрязнуть в пучине необоснованного добра и привязанностей. У Харви, у меня, у тебя. Иногда добрая часть берёт верх над разумом и заставляет задуматься о здравом смысле и правосудии, но потом обязательно просыпается вторая, которой необходимо лишь тупое насилие. Сейчас во мне ведётся борьба не на жизнь, а на смерть.
Любовь к тебе, как к другу.
И ненависть к врагу.
А твоя война из чего состоит? Из приятных детских воспоминаний и обиды на весь мир?
— Что, это всё? Вот так просто? — спрашиваешь ты.
— Не вижу смысла снова оправдываться и стучать в закрытую дверь.
Я всегда контролировал себя, когда пил. Пара глотков шампанского, немного виски с Харви — это была моя норма. Сейчас я пью бесконтрольно, так как мне хочется отбить у себя чувство привязанности к нашему с тобой прошлому и, как тогда, под наркотиком, втоптать тебя в кровавое месиво. Потому что ты заслужил боль и понимаешь это.
Твои пальцы дрожат. Ты сдерживаешься от особо яркого всплеска эмоций, ты устал, ты всё ещё не веришь в происходящее и наверняка размышляешь, как избавиться от маячка как можно скорее. Альфред приносит нам ужин. Вы обмениваетесь взглядами, в которых читаются недоверие и принятие через силу. Я знаю, что старик хотел бы видеть на твоём месте Харви Дента.
Ведь он не такой безнадёжный, как ты, да?
— Понравилось в Блэкгейте?
— Иди к чёрту, Брюс.
Недавно я думал о том, что Харви и ты — отражение моего тёмного альтер-эго, которое ломает преступникам пальцы и подвешивает мафиози за руки на арматуру. Ты избиваешь до потери сознания, а Дент устраивает суд Линча, кидая монетку и с помощью неё вынося вердикт.
Кто из нас троих безумнее? Или мы друг друга стоим?
— Мне всегда хотелось узнать, что будет, если мы просто поговорим. Обо всём, что случилось… — говорю я, поднимаясь с кресла. — Но, видимо, уже поздно просто болтать.
— Да уж, Брюс.
В отместку за Харви мне хочется сунуть твою голову в камин. Той стороной, которую ты изуродовал ему.
В отместку за Селину мне хочется выстрелить тебе в колено и смотреть, как ты истекаешь кровью.
В отместку за себя мне хочется опрокинуть тебя на журнальный столик и…
И что?
Чувствую запах палёного мяса. Наверное, он будет преследовать меня всю жизнь.
— Брюс, слушай, я… — ты поднимаешься со своего места, хромаешь в мою сторону своей пингвиньей походкой и кладёшь мне ладонь на плечо. Опрометчиво.
— Давай не будем. Бессмысленно.
— У тебя тут… — я чувствую, как ты пальцем что-то стираешь с моей щеки. — Неважно.
Твоя неловкость меня бесит. Поэтому я заключаю тебя в объятия, чтобы преодолеть первую закрытую дверь. Моим третьим желанием будет послушать, как ты плачешь.
— Странно обнимать тебя теперь… — говоришь.
— Объятия через силу в кабинете не считаются.
Чувствую твои руки на моей шее. Если прислушаться, можно уловить, как неровно ты дышишь. Плачь, Оз. Давай. За все те года, что мы с тобой не виделись, я послушаю. Сделаю то, что делают друзья, а потом…
Что я потом сделаю?
— Меня от тебя тошнит.
— Не ври мне, Кобблпот.
Хорошо, что Альфред оставил нас наедине, потому как, когда я охотно встречаю твой поцелуй сквозь яростное рычание, меньше всего я хочу слушать упрёки в свой адрес. Моими порывами руководит выпитый алкоголь, а твои мотивы скрываются за секундным помутнением в мозгу и за безумием, из которого состоит твой маленький лживый мирок.


Четвёртое желание — связать тебя и засунуть в рот кляп. Так ты не будешь много болтать. Я хочу затащить тебя в свой кабинет и, сбросив все лишние предметы, грубо опрокинуть на стол. Хочу вбить в тебя одну простую истину: я хороший человек, просто меня не стоит бесить. Почему-то мне кажется, что спорить с этим ты не станешь, да и не пожелаешь, потому что трудно сдерживаться, когда мечтал об этом моменте все двадцать лет. Я обязательно скажу тебе что-нибудь непристойное. Расскажу, что отверг Селину только потому, что не хотел её огорчать. Твои ответы мне не понадобятся, Оз, потому как я уверен, что тебе будет немного не до оправданий. Я отмечу в тишине, что от твоей кожи пахнет сигаретами и порохом, а ты лишь посмотришь на меня с вожделением и с силой сожмёшь мою руку, когда я грубо засажу тебе по самое основание.
Я никогда не спал с мужчинами, поэтому ты сможешь даже порадоваться, Оз. Тому, что ты такой первый и единственный. Обиженный на весь свет и на меня за грехи моего отца. Задумайся, насколько глупо это звучит.
Год назад ты забрал мою компанию. Мои деньги. Мою честь. Мою совесть.
А теперь вот украдёшь мой первый раз.
Мне бы обязательно захотелось трахнуть тебя где-нибудь в другом месте. Например, в рабочем кабинете в башне Уэйнов, когда офисы опустеют. Там это будет смотреться ещё более унизительно. Я представляю, как ты будешь кричать, когда я заставлю тебя встать больным коленом на битое стекло (специально для этого разобью что-нибудь особенно ценное). Потом предложу тебе чай, настоящий английский чай, а в итоге заставлю вылизывать мой член (обязательно стоя на больном колене).
Не думай, что ты останешься без подарка. Тебе непременно понравится, как я сам это сделаю в первый раз, тоже стоя перед тобой на коленях.
А потом, быть может, у нас с тобой всё наладится.
Я сниму с тебя маячок. Дам работу. Дом. Деньги. Быть может, расскажу тебе свой самый главный секрет и позволю спать рядом. Как когда-то давно. Тебе всё ещё снятся кошмары, Оз?
Я бы хотел тебя от них защитить.
Ну, а пока…

— Что это было?
Ты отстраняешься и гнусно усмехаешься мне в лицо.
— Поцелуй. — Отвечаю я с нажимом. — Мне казалось, ты этого хотел.
Пятое желание — врезать тебе по лицу. Шестое — сломать тебе нос во второй раз.
— Хотел. Да… Вышло немного спонтанно. Не находишь, приятель?
Наш мир состоит из неожиданных открытий. И из вот таких вот взглядов.
— О чём ты думаешь, Брюс?
Я думаю о том, что хочу повторить всё то, что пролетело перед моими глазами в одночасье, но светлая сторона моего разума жаждет прикоснуться губами к твоей ладони.
Хочет убедиться, что всё это взаправду и послушать, как ты плачешь. По-настоящему горько.
— О том, что хочу исправить свои ошибки. И тебе советую сделать то же самое.
Ты проводишь пальцами по своим губам в задумчивости и садишься обратно в кресло, потирая колено.
— Я рад, что ты простил меня, Уэйн.
— Я тоже рад, что ты принял меня, Кобблпот.
А для себя я решаю, что виски — не лучшее топливо для ярости. Достаточно лишь мимолётной мысли о чём-то таком, что вызовет сожаление и восторг одновременно.
Противоречия. Из них состоит наша жизнь.
Верно?

Орёл или решка
Двуликий/Пингвин
BATMAN TTG
Megaherz– Ja Genau

Наркотики, обжорство, алкоголь или секс — просто очередной способ найти покой. © Чак Паланик Удушье

Кого ты видишь, когда смотришь в зеркало?
Харви Дента — спасителя Готэма? Или безумца, раскроившего свой разум на две половины?
Глядя на себя со стороны, ты думаешь, чем теперь готов пожертвовать во благо своего города.
— Разве это не забавно, хм? Смотреть на Готэм под таким углом?
Стальной кончик зонта звонко отбивает ритм неровных шагов по шахматному плиточному полу. Двуликий задёргивает шторы и медленно отходит назад от окна, затылком ощущая внимательный взгляд сквозь круглые стёкла пингвиньей маски. На город опустилась ночь, наступает время Летучей мыши, а это означает, что все преступники должны прятаться по норам и ждать удобного часа.
Разве это не бесит тебя, Харви?
— Казалось бы, ещё совсем недавно ты был мэром. Заявлял, что изменишь мир. А что теперь? — продолжает голос из-под маски. — Ты лишь маленькая забытая история, пятно на белом полотне, стыдливо прикрытое заплаткой из оправданий. Клеймо преступника не смыть простой исповедью.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Харви. — В з о о п а р к е п л о х о к о р м я т? — спрашивает Двуликий.
Освальд усмехается неуместной шутке и, когда Дент оборачивается, подбрасывает на руке тяжёлую монету. Глядя на обезображенное лицо Харви, он улыбается под маской, понимая, что это чудовище он сам создал на тех злополучных дебатах. Взгляд Кобблпота скользит по обугленной плоти у челюсти Дента, по покрасневшим белкам глаз, по оголённым связкам и зубам. Он не отворачивается. Единственный из всех.
И Двуликий это ценит. А Харви не очень.
— Кинешь монетку? Или сегодня мы пропустим по стаканчику виски без этой глупой чепухи с судьбой? — Говорит Пингвин, тяжело опираясь на зонт.
Глядя на его костюм, сшитый на заказ, Харви думает о том, что ещё в Блэкгейте пытался убить Кобблпота. Они устроили драку во внутреннем дворе под проливным дождём, Пингвин набросился на него, будто истеричная фурия, жаждущая крови, а Дент решил, что выместить злобу на ближайшего виноватого — гениальная идея. Легче не стало. Но когда в тюрьме случился бунт, спровоцированный Джокером, Освальд стал его союзником, потому как объединяло их беды одно имя.
Брюс Уэйн.
— Обойдёмся без монетки… — говорит Харви. — Т в о ю с у д ь б у я р е ш и л у ж е д а в н о, — говорит Двуликий.
Последнее время уживаться в одной голове им стало гораздо спокойнее.
— Вот и славно, что вы меня приняли, ребята… — усмехается Пингвин, намекая на то, что имеет дело с двумя личностями. — А то я уже подумал, что впал в немилость у того, чьё лицо не напоминает подгоревший чизбургер.
Заброшенный зал суда, уютно расположенный под носом у Лечебницы Аркхэм, ныне являлся домом для Харви Дента. Зоологический музей же, оставленный на растерзание бездомным — подпольной базой пингвиньей армии. Пока Джокер развлекается в самом городе, им остаётся лишь запустение и бесславное ожидание указаний, ибо безумие правит бал на улицах, а организованная преступность зализывает раны после усиления полицейского контроля и до сих продолжающейся паники в связи с кончиной Фальконе.
Двуликому не нравится ждать. А Харви вполне устраивает некое затишье перед бурей. Отомстить Брюсу Уэйну — его первостепенная задача, которая, впрочем, может и подождать.
— Мы не друзья, Пингвин. — Говорит Дент.
— А я и не говорил ничего про дружбу, приятель. Просто радуюсь, что ты не желаешь перерезать мне горло.
Освальд подходит слишком близко, настолько близко, что Двуликий начинает нервничать. Снимает маску и кладёт её на стол, где удобно расположились начатая бутылка с алкоголем и парочка стаканов. Обустроить себе жильё здесь, среди раздолбанных кресел и обугленных стен — очень символичный шаг для Харви. Пингвин солидарен с подобным мнением.
— Гляди… — Освальд подбрасывает монетку и ловит её, показывая Денту с обеих сторон. — Специально искал подходящую. Орёл — белый и блестящий. А решка чёрная и мрачная. Как раз для твоих фокусов.
— Ещё немного и ты начнёшь меня раздражать, Кобблпот.
Пингвин прикуривает от зажигалки, демонстрируя Харви разбитые в кровь костяшки пальцев. Затянувшись пару раз, Оз разворачивает к нему сигарету и смотрит на ту сторону лица, которая всё ещё пахнет медицинским клеем.
— Открой рот, Дент.
Когда Харви хватает зубами фильтр, оголённые связки на его челюсти неприятно натягиваются до такой степени, что кажется, будто они вот-вот лопнут. Он никогда не курил, будучи примером для подражания, пропагандировал здоровый образ жизни и мироощущение праведника, но после Блэкгейта рухнул в никотиновую бездну с таким удовольствием, словно это всегда являлось смыслом его жизни. А Освальду просто нравится то, как дым обволакивает огрубевшие ткани на левой половине его лица.
Засунув монетку в нагрудный карман Дента, он задумчиво проводит ладонью по его плечу и дотрагивается до покрытой шрамами руки. За этим Двуликий следит особенно внимательно, не давая Харви сказать хотя бы слово.
— Ч т о т ы д е л а е ш ь? — спрашивает он.
— Оцениваю наши перспективы.
Дохромав до уцелевшего стула, Кобблпот садится и манерно закидывает ногу на ногу — та, что скована ортезом, оказывается сверху. Харви понимает, что с подобной травмой ходить — то ещё удовольствие. Двуликому же хочется закрутить болты потуже. Так, чтобы Пингвин орал от боли при ходьбе.
— Готэм такой прекрасный, когда его лихорадит… — продолжает Пингвин, глядя на зашторенное окно. — Всё ещё не хочешь присоединиться к клоунаде, что устроил Джон?
— Нет. — Говорит Харви. — Д а. — Отвечает Двуликий.
— Каждый раз, когда вы друг с другом не согласны, происходит какая-нибудь жесть! — недовольно шипит Кобблпот и подаётся вперёд. — Возьми себя в руки, Дент!
— Н е с м е й г о в о р и т ь Х а р в и, ч т о е м у д е л а т ь.
— Какие мы нежные. Я сюда прихожу уже в который раз, а ты всё ещё не решился действовать. Я был недостаточно убедителен? Пока мы здесь создаём новые проблемы с твоими мозгами, там, в городе, Уэйн пьёт очередной бокал шампанского за то, что засадил нас за решётку! — ткнув зонтом в сторону бывшего мэра, Освальд нехорошо щурится и добавляет. — И наверняка твоя подружка вовсю с ним веселится, пока ты на развалинах хнычешь, как побитая дворняга. Надо с ней поквитаться...
— Селина. — Начинает Харви, но Кобблпот грубо его прерывает:
— Вот. О чём я и говорю. Всё зло от женщин.
Пингвин вспоминает Вики Вейл. Чаще положенного. Задерживает мысль в голове, пытается понять, где он просчитался, и память неумолимо тащит его к Брюсу, в тому злополучному парку, к их личной точке невозврата.
Двуликий же мечтает видеть город в огне. Подойдя ближе к Освальду, он выдыхает дым ему в лицо и спрашивает:
— С к а к о й э т о с т а т и м н е о б ъ е д и н я т ь с в о и у с и л и я с к р ы с о й в р о д е т е б я?
В этот момент Кобблпот понимает, что личность Харви подавлена. Ему нравится тот, другой, он более сговорчивый, пускай и склонен к хаотичной смене настроения. С ним не скучно, он не станет упиваться угрызениями совести и выставлять себя жертвой.
Идеальный напарник. Точка давления на Уэйна, если придётся прибегнуть к плану Б. А ещё отличный собутыльник. Они это уже проходили.
— Потому что у тебя, кроме меня, никого нет, приятель. — Легко улыбается Освальд, проводя пальцами по рубцам и огрубевшей плоти, — Может всё-таки нальёшь мне выпить, хм?
Они опустошают свои стаканы молча, на автомате, следуя сценарию, сыгранному ими уже в который раз. Затем Кобблпот подходит к окну и, выглядывая наружу, долго смотрит на ночные огни Готэма. Когда алкоголь бьёт по мозгам, Пингвин впадает в некое состояние пассивной меланхолии, но Харви знает, что его гость скорее всего просто пытается найти повод уйти, драматично громко хлопнув дверью.
— У тебя есть план? — спрашивает он.
— Хотел бы я, чтобы у меня он был. Потому что у Джокера, например, плана нет, ему просто хочется веселиться и наблюдать за тем, как люди сами швыряют себя в пропасть.
— Т о г д а, м о ж е т б ы т ь, т е б е с т о и т в к л ю ч и т ь с в о и н и к ч ё м н ы е п и н г в и н ь и м о з г и? — Двуликий хватает Кобблпота за волосы на затылке и ударяет об оконное стекло, ощутимо, но не настолько сильно, чтобы его разбить. Не успевая отразить следующий удар, Освальд рычит, хватая бывшего мэра за грязный пиджак, когда Дент приподнимает его над полом, крепко стиснув шею.
— Эй, мы… Так не договаривались! — зло выдыхает Пингвин. — Отвали!
— З а с т а в ь м е н я.
Комната, освещённая галогеновой лампой, теперь озаряется неоновыми вывесками Готэма. Пнув ортезом Харви по колену, Освальд вырывается и, опрокинув Дента на пол, ударяет его кулаком в лицо. Точно с левой стороны. Понимая, что это вряд ли приведёт в чувство съехавшего с катушек мэра, он тянется к пистолету, но Двуликий перехватывает его руку за запястье.
— Кроме меня, у тебя никого нет! В отличие от Брюса Уэйна, я держу своё слово, помни об этом! — кричит Кобблпот и, когда в зал вбегают бандиты Харви, рычит: — Пошли вон!
— М н е н е н у ж н ы д р у з ь я.
Выпутывая руку из железной хватки Двуликого, Освальд стреляет в хлипкую дверь, за которой скрываются наёмники, и снова ударяет Дента по лицу, в ответ получая по челюсти. Пистолет выскальзывает из рук и, когда Харви, сделав рывок вперёд, подминает под себя брыкающегося Пингвина, тому приходится сдаться, потому как разница в весе ощутимая. Против взбешённого Двуликого сейчас у него не было козырей.
Кроме, пожалуй, лезущих в голову острот.
— Мы можем договориться… — Освальд даёт задний ход своей ярости и улыбается. — Можем стать преступными королями, заполучить себе ослабленный город и править на его улицах.
Харви задумывается на секунду и медленно опускает занесённый кулак.
— Возьмём вилы и факелы и сожжём каждый дом, на котором будем красоваться фамилия Уэйн. — Шепчет он, пользуясь тем, что привлёк к себе внимание. — А потом вздернем Бэтмена и вывесим его труп на всеобщее обозрение, чтобы Готэм услышал об этом. Наш Готэм.
— М о й Г о т э м… — повторяет за ним Двуликий и улыбается правой половиной своего лица.
— Да-да, господин мэр… Ваш.
Почувствовав, что Дент уступает, Кобблпот подаётся вперёд и маниакально улыбается, продолжая:
— Больше никто не будет страдать. — Говорит он в обезображенные губы. — Город переродится, и на развалинах мы построим новый. Где больше не будет таких, как Фальконе, Уэйн и Хилл. Революция, Харви.
— Д ж о к е р у б ы п о н р а в и л и с ь т в о и с л о в а… — хрипло смеётся Двуликий. — О н л ю б и т п о д о б н у ю р и т о р и к у.
У них это не в первый раз. Залив в себя виски, опьянев от сказанных высокопарных речей, они всегда заканчивают одинаково. Бросаются друг на друга, будто звери. И хотя Харви против, Двуликий не упускает случая упасть в домну греха и почувствовать свою власть. Он понимает, что нужен Пингвину, даже если тот утверждает обратное, и это у них взаимно.
— О, этот взгляд. — Улыбается Оз. — Я узнаю этот взгляд.
— Х о ч у р а з б и т ь т в о ё л и ц о.
— Надо же, в прошлый раз ты высказывал совершенно иные желания.
Кобблпот обрисовывает кончиком пальца вскрытую челюсть Двуликого и прижимает колено к его паху, возбуждаясь от одной только мысли о том, что это готэмское чудовище — его творение. Порождённое брошенной монеткой и хорошенько прожаренное.
— Что ты делаешь? — спрашивает Харви. — П р о д о л ж а й… — выдыхает Двуликий.
Наверное, это хреново, когда одна половина твоего разума сопротивляется, а вторая ждёт поощрения и иллюзорного ощущения полного контроля над ситуацией. А Двуликому хочется контролировать и владеть, не важно какой ценой.
— У вас снова разногласия? Ничего, я это исправлю, приятель.
От тошнотворного запаха медицинского клея и антибиотиков у Освальда кружится голова, но он целует Харви с таким непотребным наслаждением, будто всю жизнь об этом мечтал. И хотя поцелуй выходит нелепый, Пингвин всё равно ожидает ответа. Потому что это необходимо ему в той же степени, что и самому Денту.
— Скажи, Селина была хороша? — спрашивает Оз.
— Может, мне спросить у тебя то же самое про Леди Аркхэм?
Двуликий поднимается, хватает Кобблпота и тащит его по полу до ближайшей скамьи за ортез, чем вызывает у Оза неконтролируемую ругань, слабо различимую из-за британского акцента.
— Н а к о л е н и! — приказывает Двуликий и садится, небрежно расстёгивая ширинку на брюках. — Т ы ж е л ю б и ш ь п о д ч и н я т ь с я.
— Леди Аркхэм я не подчинялся… — злобно щурится Освальд, потирая ногу и глядя на Харви с укоризной. Хотя ему тяжело скрыть очевидное: когда Дент т а к говорит, ему тяжело отказать.
— Давай кинем монетку, Оз. Орёл — ты сделаешь всё, что я попрошу. Решка — вылетишь в окно. — Предлагает Дент с кривой усмешкой.
— По-моему, мы уже условились, что обойдёмся без монетки.
Когда он подползает ближе, Двуликий хватает его за волосы и давит на затылок, привлекая к себе ближе. Язык Освальда касается члена Харви, и от этого прикосновения горячая волна стыда пробегает вдоль его позвоночника.
Ему не нравится то, что происходит. Двуликий же хочет б о л ь ш е г о.
— О т к р о й р о т, К о б б л п о т.
Только делится он далеко не сигаретой.
Пингвин закрывает глаза и, чувствуя, как член едва не проскальзывает ему в горло, вызывая рвотный рефлекс, пытается подумать о чём-то отвлечённом, но в голову ему врывается лишь назойливый образ Брюса Уэйна. Ему хочется, чтобы на месте Дента был Брюс, никак иначе, и эта мысль успокаивает его, позволяет отдаться вожделению без остатка. Двуликому же оправдания не нужны. Он просто берёт и всё. Поощряя Освальда, он прижимает ботинок между его ног и криво усмехается, сбрасывая ладонь Пингвина со своего бедра.
— Я н е р а з р е ш а л с е б я т р о г а т ь.
Снова надавив Кобблпоту на затылок, он заставляет его взять глубже и не позволяет отстраняться. Оз кашляет, давится, и в итоге пытается податься назад, издавая приглушённый стон. За это мгновение неподчинения Дент ощутимо давит на его пах, и Пингвин совершенно непотребно скулит, желая свести ноги.
— М ы с о ж ж ё м э т о т п р е к р а с н ы й г о р о д. — Шумно выдыхает Двуликий, довольно кривя не обезображенную половину рта в улыбке. — В о т л и ч и е о т т е б я, у м е н я д о с т а т о ч н о м о з г о в, ч т о б ы п р и д у м а т ь п л а н. Д а, с у к а?
Он хрипло стонет и продолжает:
— Будем играть по моим правилам. Т ы б у д е ш ь п о д ч и н я т ь с я с в о е м у м э р у.
Дент позволяет Освальду продышаться и прокашляться, но затем запускает пальцы ему в рот и заставляет смотреть себе в глаза. Секунды растягиваются в бесконечность, прежде чем Харви берёт верх над своим разумом и отталкивает от себя Кобблпота.
— Уходи. Я не хочу всего этого.
— Сволочь.
Где-то в центре Готэма раздаются глухой хлопок и взрыв, от которого дребезжат стёкла. Пингвин снова приближается к Денту и, отнимая ладонь от его лица, указывает на окна, безумно улыбаясь.
— Веришь в знаки?
Обхватив пальцами его стояк, Освальд начинает медленно двигать рукой, шепча:
— Возьми себя в руки. Сыграем по твоим правилам. Погрузим Готэм в хаос. Сейчас или никогда.
Харви стонет, и его голос заметно грубеет, когда возвращается Двуликий. Пингвин хочет, чтобы последний остался во главе угла хотя бы на пару часов, большего не нужно. Они выйдут на улицы с вооружёнными наёмниками и помогут Джокеру.
Но со своими условиями.
Двуликий целует его шею. Горячо дышит и, подавшись в его ладонь, кончает, оставляя на коже следы зубов после укуса.
— Ты больше не будешь один. — Говорит Оз.
— Брюс говорил мне т о ж е с а м о е.
Пингвин смотрит на свою ладонь и облизывает пальцы, свободной рукой обнимая бывшего мэра за шею.
— В пекло Уэйна. — Рычит Кобблпот ему на ухо. — Мы и без него отлично справляемся. Он предал нас. Опозорил. Уничтожил. Это он виноват, Харви. Он и его ручная Мышь.
— Я у б ь ю и х о б о и х.
Накрыв ладонями разделённое пополам лицо Дента, Освальд довольно улыбается и хмурится, когда чувствует руку Двуликого между своих ног.
Его мозг снова коллапсирует в судорогах воспоминаний.
Но всё же он говорит:
— Вот это мне уже больше нравится, приятель.
И спокойно выдыхает, прижимаясь к Денту в притворной преданности, не имеющей ничего общего с любовью, которую он испытывал к Брюсу уже многие годы.
Быть может, если Харви пустит Уэйну пулю в голову, это принесёт ему покой.


На заявки вот по этому челленджу.

запись создана: 22.12.2016 в 14:08

@темы: Фанфики, Фикрайтерская шиза

---

=-=-= снова актуально

Я: Напомни, почему мы пейрим ковбоя с азиатом?
Фендом:

Вот блять да обоснуй где мой, суки?

запись создана: 30.11.2016 в 13:27

@темы: Фанфики, Игровое

---

о просмотрах

Вот что значит популярный пейринг и порнуха.
В первый же вечер


Этому фику просто повезло.
Не знаю, почему именно его я решил вбросить на фикбук.

@темы: Фанфики, Фикрайтерская шиза

---

=-=-=-=

Дерьмо случается, капитан.

Название: Головоломка
Фендом: Batman The Telltale Series
Пейринг: Брюс/Освальд, появляется Джокер
Жанр: порно снова не случилось, но случится, когда я новогодний фмоб запилю. Болтовня, намёк на сюжет, намёк на открытый финал, намёк на 2 сезон, про который я ничего пока не знаю.
Предупреждение: Много бессмысленной болтовни, няшные мужики, которые ведут себя по-мужицки (я старался) в такой немужицкой ситуации.

Трудно забыть боль, но еще труднее вспомнить радость. Счастье не оставляет памятных шрамов. © Чак Паланик «Дневник»

Он любил Готэм. Несмотря на всю его грязь, коррупцию, дилеров в любимом парке и трагедию, что разлучила его с другом. Всю свою жизнь он скучал по родным местам и ненавидел Англию. А ещё ненавидел, когда что-то идёт не по плану. Но даже проиграв, Освальд оставался верен своей идее сделать свой город лучше, чем он есть сейчас. В этом была его маленькая тайна. Светлый клочок воспоминаний в воспалённом мозгу, на который уже не действовали яд лжи и страстная самоуверенность в правильности совершаемых им чудовищных поступков. Разыскиваемый всеми подразделениями Готэма, Пингвин уже не мог ничего изменить, и ему оставалось лишь обращаться к своей памяти в тщетных попытках сохранить здравомыслие. Не было больше Детей Аркхэма. Не было революции. Всё осталось по-прежнему.
Даже Брюс остался тем же. Несмотря ни на что.
Освальда посадили в Лечебницу Аркхэм. Да, неприятный был процесс, который априори не мог закончиться благополучно. Пожизненное заключение в месте, где когда-то погибла Эстер Кобблпот, первое время сводило его с ума, но терапия и периодические беседы с клоуном Джоном Доу заставили его задуматься о том, как всё могло сложиться, если бы он не сошёлся с Леди Аркхэм. Ха, сошёлся… Звучало так, словно у них был роман.
Потом события приняли неожиданный поворот: бунт в Аркхэме устроил шумиху в прессе, да чего там — весь город встал с ног на голову, и разбежавшихся психов ловили до сих пор, объявив в срочный розыск каждого второго. Серийные убийцы, психопаты и параноики вырвались на свободу, и полиция не справлялась. Готэм снова трясло. Одно радовало Кобблпота — у него появилась возможность под покровом темноты пробраться туда, где его вряд ли стали бы искать.
В восстановленный особняк Уэйнов.
Что он знал о Брюсе теперь? Честь его семьи была опорочена, он сам перестал выходить в свет и заперся в одной из всё ещё пахнущих горелым деревом спален, чтобы корить себя за совершённые ошибки и, видимо, думать, что делать дальше. Освальду доставляло удовольствие представлять, как юный красавчик Уэйн, всё ещё страдающий на тему кончины родителей, неистово фрустрирует над их фотографией. Почему-то вид страдающего Брюса нравился ему гораздо больше, чем вид… счастливого человека, который добился многого, просто имея наследство.
Зависть? О, да. Презрение? Именно.
Нереализованная симпатия? Чёрт.
Когда ты инженер, ты можешь собрать хакерское устройство даже из консервной банки, если очень постараешься. Взломать сигнализацию на воротах с такой штукой, конечно, практически невозможно, но зато можно использовать её, чтобы выключить во всём районе свет, устроив блэкаут. Лучший способ. Пока устраняют поломку, ты можешь позволить себе повозиться с тем, чтобы просто перелезть через забор (с больным коленом тебе противопоказаны физические нагрузки, Оз). Отряхнувшись от снега, Кобблпот напомнил себе, что в следующий раз, если тот случится, надо взять с собой трость или хотя бы зонт, на который можно опереться. Бэтмен сделал его калекой, и это стало ещё одной каплей в море раздражения, которое уже не сбить отличной дракой в подворотне с каким-нибудь торчком, который не сможет дать сдачи. Злоба копилась. Бурлила в душе Освальда. но, приглушённая таблетками из Аркхэма, постепенно начала находить иной выход, не сказать, что правильный.
В своих кошмарах и снах Кобблпот вымещал нерастраченную ненависть на всех тех, кто, по его мнению, испортил его жизнь. И Брюса там уже не было.
Прихрамывая, он дошёл до окон, в которых можно было различить тёплый свет, исходящий от камина. В последнюю очередь он хотел столкнуться сейчас с Альфредом, дворецким Брюса, чтобы тот вызвал полицию и натравил на Освальда ищеек. В подобных делах связываться с целью своего визита напрямую лучшая стратегия, в которой посредники разве что шороху наведут, а не поспособствуют перемирию.
Освальд выругался сквозь зубы. От мороза болели пальцы. Он обжигал не только кожу, но и свежие ушибы. Джон Доу организовал бунт в Аркхэме в замечательную пору, хоть анекдоты сочиняй про Кровавое Рождество в Готэме, где праздник устроили сбежавшие на свободу психи, наряженные в клоунские костюмы, и теперь в центре объявлен комендантский час. Парочка полицейских, которых не устроила взятка, задержали Пингвина на пути сюда, но когда связываешься с бывшим боксёром, лучше десять раз подумать, прежде чем ударить.
Хотя, так себе драка получилась. Раньше Кобблпот мог оставить их инвалидами на всю жизнь, а теперь сам едва ноги унёс.
Он обошёл особняк по периметру и нашёл запертую дверь, ведущую в прачечную. Замок ещё заменить не успели, поэтому тот поддался простой отмычке, сделанной из скрепки и женской заколки, подобранной на ближайшей заправке. Оказавшись внутри, Освальд прислушался к тишине, царящей в поместье, и позволил себе небольшую передышку перед тем, как двинуться дальше (если, конечно, его ещё не заметили). Забравшись на стиральную машину, Кобблпот откинул полы плаща и поправил ортез с логотипом Лечебницы Аркхэм. Пингвину выдали его, чтобы он мог ходить без трости, но проблема была в том, что боль от ношения ортеза никуда не исчезла. И скорее всего останется на всю жизнь. Очень не хотелось в это верить.
— Да уж, приятель… — Освальд чиркнул спичкой, прикуривая, и подышал на свои ладони, чтобы отогреть замёрзшие пальцы. — И на что ты надеешься, хм? Вряд ли тебе тут накроют стол и нальют старого доброго виски.
Где-то над головой заскрипели половицы, и дом взвыл от набросившегося на него порыва ветра. Сколько шла реставрация после пожара? Полгода? Год?
Сколько вообще времени Освальд провёл в Лечебнице Аркхэм?

***

Устроенный Пингвином блэкаут не затронул вспомогательные генераторы, которые обеспечивали электричеством систему безопасности в поместье. Заподозрив неладное, Брюс сразу спустился вниз к компьютеру, чтобы наблюдать за всем со стороны, и теперь изумлённый взгляд Уэйна метался с экрана на экран. Холод с улицы просочился даже в пещеру, поэтому находиться здесь было по меньшей мере некомфортно, но прав был Альфред, когда говорил, что здесь пора было обустроить ещё одну спальню. Брюс не покидал свою обитель с тех самых пор, как закончилась история с революцией Леди Аркхэм и началась другая. Пострашнее.
— Что он здесь делает?
Внимательно следя за тем, как Освальд осторожно изучал комнату за комнатой, Уэйн вызвал Альфреда и кратко обрисовал сложившуюся ситуацию. Пингвин не приходит без причины, тем более один, тем более раненый. Следовательно, сейчас ему нужно было просто поговорить, как когда-то в парке, разве что тогда ситуация была не такая напряжённая. Вспоминая тот день, Брюс коснулся пальцами щеки.
— Мне вызвать полицию, сэр?
— Нет, Альфред. Я сам разберусь.
Дворецкий замолчал. Брюс буквально кожей ощущал немое осуждение старика, но ничего не мог с собой поделать. Это была его проблема, которая давила ему на плечи с тех самых пор, как Кобблпот вернулся в Готэм.
Он заметил его ещё через камеры в саду. Освальд смотрел на пустые окна восстановленного поместья Уэйнов и о чём-то размышлял, стараясь не опираться на больную ногу. В чём-то его можно было понять — куда идти бывшему уголовнику, которого по решению суда определили в Аркхэм и ныне разыскивали? Только к тому, кого он некогда называл другом. Несмотря на совершённые ошибки. Несмотря на причинённую боль. Несмотря на то, что Брюс его ещё не простил.
Освальд прошёл в комнату с камином и поднял взгляд к углу комнаты, будто почувствовав, что за ним наблюдают. Подняв руку, он небрежным жестом указал сначала на камеру, затем на себя, явно намекая на то, что вызывает Уэйна на разговор по душам.
Я. Ты. Наедине. Брюс покачал головой. Дурак бы понял, что скорее всего это ловушка, но в случае с Кобблпотом ему хотелось думать, что это не так.
— Мне выгнать его, сэр? — вкрадчиво спросил Альфред.
— Я же уже сказал. Нет. Он хочет поговорить наедине, значит я пойду туда один… — Брюс поднялся с кресла, бросив на дворецкого взгляд, наполненный решимостью. — Останься здесь. Я сообщу, когда всё закончится.
Старик недоверчиво сощурился, но кивнул. В пещере безопаснее, чем в доме, когда речь заходит о Пингвине.
— Как скажете. Но на вашем месте я бы незамедлительно позвонил в полицию.
Брюс не винил Альфреда за излишнюю предосторожность, так как был повод. К нему стоило бы прислушаться, но интуиция подсказывала Уэйну, что сейчас лучше не совершать никаких резких движений. Торопливость могла отпугнуть или даже разозлить Освальда, и последний вариант казался ничуть не хуже первого. Поэтому, помедлив, Брюс отключил камеры. И, бросив почти виноватый взгляд на Альфреда, покинул пещеру.
В доме было ничуть не теплее. В некоторых комнатах ещё не закончилась реконструкция, большая часть помещений пустовала, а новую мебель не завезли. Поэтому ощущение создавалось соответствующее — скорее нежилой недострой, чем некогда престижное место для проведения светских мероприятий. Поместье сгорело быстро, как спичка. Сначала Уэйн даже думал переехать насовсем и прекратить работы по восстановлению испорченного наследства, но бросить всё это на съедение вандалам было выше его сил.
Дверь в гостиную была приоткрыта. Постояв на пороге несколько долгих секунд, Брюс наконец-то вошёл в единственное тёплое помещение в этом холодном и как будто бы чужом доме, и поднял взгляд на стоящего у камина Освальда.
— Теперь золотой мальчик не спускается со своей башни из слоновой кости? — хрипло усмехнулся Кобблпот, медленно оборачиваясь. — Как поживаешь, Брюс?
— Что ты делаешь в моём доме, Оз?
Кобблпот ожидал подобный вопрос, поэтому спокойно дохромал до дивана, всё ещё обернутого магазинной плёнкой, и упал на него, издав удовлетворённый вздох.
— Либо ты вызвал полицию и тянешь время, либо… Не знаю. Действительно желаешь поболтать? Скажи мне честно, я хоть где-то прав?
Брюс неуверенно прошёл к камину, обогнув журнальный столик, и, стараясь не упускать Освальда из поля зрения, остановился. Какое-то время они просто смотрели друг на друга, пока Пингвин не стал терять терпение.
— Ладно, приятель. Я скажу. Скажу. Только перестань глазеть на меня так, словно я вот-вот наброшусь на тебя с оскорблениями… — на этих словах Кобблпот болезненно поморщился, что окончательно убедило Брюса в том, что его ночной гость не так уж и опасен. — Может, предложишь мне выпить? Жизнь отдам за стаканчик виски.
Уэйн вздохнул, покачал головой и, прислонившись спиной к шкафу, кивнул в сторону низкого барного столика, на котором стоял графин.
— Возьми сам. Раз уж ты снова ходишь по моей территории так, будто бы она твоя.
Брюс не скрывал злорадства. И Освальд почувствовал этот укол в свою сторону, поэтому сощурился и парировал:
— До сих пор обижаешься, дорогуша? Прости. Прости меня. Конечно, я это всё заслужил.
Фыркнув, Кобблпот аккуратно поднялся и, не глядя в сторону Уэйна, доковылял до вожделенного виски. Стоять на больной ноге ему было тяжело.
— Потрепала нас революция, да? — произнёс он. — А так всегда и бывает. Где-то прибыло, где-то убыло. Один злой гений сидит в тюрьме, а второй уже готовится к новому бунту.
— Снова пришёл делать прогнозы, Оз? Что на этот раз? — нахмурился Брюс. — Анархия? Всеобщий психоз? Массовые убийства?
Влив в себя виски на три глотка, Кобблпот запрокинул голову и какое-то время стоял так, глядя в потолок.
— Нет. Просто захотел навестить старого друга. Друга, в котором всегда нуждался.
Освальд был из тех, кто любил красивые слова, Брюс знал это, но всё равно повёлся. Хранил единственную совместную фотографию, как дурак, смотрел на неё и думал, как всё могло сложиться, если бы Кобблпот внезапно не напялил на себя эту ужасно глупую маску. Если бы не уехал. Если бы не пустился во все тяжкие. Если бы, если бы, если бы.
— Забавно, Брюс. Стою здесь и не понимаю, как в таком огромном доме, тем более после пожара, ты способен сохранять здравый рассудок? Кошмарная пустота… — Оз налил себе ещё, вернулся к дивану и снова сел. Вытянув вперёд ногу, закованную в ортез, он посмотрел на свою руку с подсохшими ранами и поморщился. — В Аркхэме было повеселее.
Он поднял холодный взгляд и невесело усмехнулся. В его глазах Уэйн прочитал просьбу о помощи, но упрямо проигнорировал её, продолжая бесполезно молчать.
— Слушай, приятель, я не настроен на монологи! — внезапно раздражённо продолжил Кобблпот. — Присядь рядом, поговори со мной, покажи мне, что тебе не всё равно. Что угодно… Пожалуйста.
— Оз. Ты беглый преступник. Тебя разыскивают по всему Готэму. И ты хочешь, чтобы я оказывал тебе содействие? — Брюс нахмурился, но при этом перестал выглядеть враждебно.
Снова повёлся на взгляд. Пристальный и немного безумный. По сравнению с ним, холёным мальчиком из высшего света, Освальд выглядел на несколько лет старше и болезненнее, а это вызывало жалость — последнее, чего заслуживал старый друг.
— Я хочу, чтобы ты поговорил со мной. Выпил немного. Расслабился. Всё. — Ровно и терпеливо повторил Пингвин. — Если бы мне было нужно другое, я бы с удовольствием подискутировал со стеной.
Звучало справедливо. Брюс осторожно приблизился к Освальду, посмотрел в переставший мигать глазок камеры и сел рядом. Поленья в камине продолжали уютно трещать, а за окном бурлил Готэм, в чьи кровеносные сосуды улиц занесло заразу из Лечебницы. Город был болен, болен неизлечимо, и Уэйн продолжал упрямо защищать его. От таких, как Кобблпот.
Одному с этим справиться было очень сложно.
— Я… — нарушил тишину Оз, словно прочитав мысли Брюса. — Встретил кое-кого в Аркхэме. Он рассказал мне, что знает твой секрет.
Уэйн вздрогнул, рывком выныривая из собственных мрачных мыслей, и посмотрел на Освальда с подозрением.
— Я тогда подумал, что это весьма патетично. Какой-то безымянный псих знает о тебе больше, чем я.
— Двадцать лет прошло, Оз… — Уэйн наконец-то посмотрел на собеседника и обнаружил, что тот изучает его внимательным, даже пугающим взглядом. — Я уже не беззаботный мальчишка, который любил играть с тобой в парке в супершпионов. Да и ты не тот человек, которому я в своё время доверял. Ты даже не писал мне, Оз…
Страдальчески приподняв брови, Брюс почувствовал, как падает в эту холодную бездну воспоминаний. А всё из-за тяжёлого взгляда, в котором попеременно читались горечь и искренняя, неприкрытая зависть, которую Кобблпот пытался в себе подавить.
— В любом случае… — хрипло усмехнулся Освальд. — Вот мы здесь. Давай представим, что это наша первая встреча за двадцать лет. А письма у меня никогда не получались.
Трудно представить себе иную реальность, имея на руках карты прошлых ошибок. Те встреча в парке, кризис, причинённая боль и разрушенная судьба: разве этого недостаточно для того, чтобы просто вышвырнуть Пингвина прямо в полицейские сети? Что такого в этом взгляде, в этой непринуждённой позе и в этом запахе виски? Почему Брюс продолжал смотреть в холодные серые глаза?
Может быть, потому что сейчас они выглядели особенно родными?
— Задай вопрос. И я отвечу на него… — улыбнулся Освальд. — Потом я сделаю то же самое. И у нас получится нормальный разговор. Верно же?
В голосе Кобблпота промелькнула нотка слепой надежды. И Брюс сдался.
— Почему ты просто не приехал ко мне раньше? Я бы дал тебе работу. Дом. Оказал бы поддержку. Почему ты пошёл за Детьми Аркхэма? — озвучил он давно грызущий сердце вопрос. Услышав его, Кобблпот, казалось, растерялся, утопил вздох в стакане с виски и откинулся назад на спинку дивана. Чтобы ответить, ему потребовалось несколько секунд:
— Потому что мне казалось, что так будет… Проще. Правильнее. Интереснее. Мне хотелось вывести тебя из себя, схватить за яйца и опрокинуть на самое дно отчаяния, чтобы ты в полной мере ощутил, каково было мне… Глупо, да? Глупо. Да и, признаться, я никогда не любил о чём-либо просить… — Оз скосил глаза в сторону Брюса. — Тем более тебя.
Последняя сказанная фраза резанула слух нескрываемой больной нежностью, но Уэйн убедил себя в том, что ему просто показалось. Отобрав у Кобблпота стакан, он отставил виски в сторону и, перехватив руку Освальда, осмотрел его разбитые костяшки. Едва затянувшиеся коркой, они всё ещё кровоточили.
— Что это, Брюс? Забота? — хрипло рассмеялся Оз, подозрительно щурясь. — О, милый, не переживай, заживёт.
Проигнорировав издёвку в его голосе, Уэйн угрожающе сильно сжал запястье Пингвина и всем своим видом намекнул, что ударит его по больному колену, если тот продолжит в том же духе. Немая угроза была принята: улыбка исчезла с худого лица Освальда, и его заигрывающий задор тут же померк.
— Это наш замкнутый круг, да? Любая попытка общения будет упираться в точку, которая запустит весь цикл заново. Ты. Я. Попытка отобрать друг у друга всё… — хрипло прошептал Освальд.
— Мне ничего от тебя не нужно, Оз. Во всяком случае пока.
Тьма бурлила в душе Уэйна. Она прорывалась на поверхность с тех самых пор, как ему вкололи психотропный наркотик, как Джон Доу попросил его об услуге. Отныне изо дня в день Брюс ждал сумасшедшего неизвестного в своём доме, готовясь к встрече, как в последний раз. Он слышал, что Доу назвался Джокером в прямом эфире. Что он готов развеселить весь Готэм. Но сейчас это не имело значения.
Ему очень захотелось сломать Пингвину все пальцы, но он быстро подавил в себе это желание.
— Не могу понять, что ты чувствуешь… — вырвав руку из хватки Уэйна, Кобблпот потянулся за виски и одним глотком осушил стакан. — Ты явно думаешь о чём-то постороннем.
— Я думаю о том, под каким предлогом выгнать тебя.
— А тебе он нужен?
Освальд снова улыбнулся. Беззлобно, без горечи, спокойно. Было видно, что он мог уйти прямо сейчас, но не хотел.
— Да… — признался Брюс. — Он мне нужен.
Переведя взгляд на потрескивающие в камине поленья, Кобблпот покачал головой и хмыкнул, запуская руку в карман грязного пальто. Где он после побега раздобыл одежду, оставалось только гадать, но Уэйну хотелось верить, что при этом никто не пострадал. Он на собственной шкуре ощутил, на что способен Пингвин в драке. Другой вопрос: как он сумел сделать это с такой ногой? Как он перелез через забор?
Как дошёл сюда?
Брюс отогнал навязчивое желание поинтересоваться физическим состоянием друга, потому что вспомнил, как тот, несмотря на боль, продолжал бить его тяжёлыми перчатками по лицу и корпусу. Отчаянная самоуверенность придавала Освальду сил, и это не могло не вызывать уважение.
— Мне некуда идти… — с иронией в голосе протянул Кобблпот, вытаскивая пачку сигарет. — Там, где у меня была койка, мне уже не рады. Полиция всё опечатала.
Чиркнула спичка, он закурил, и Брюс даже не остановил его. Лишь поморщился от резкого дыма и, чуть отодвинувшись, принялся разглядывать металлический ортез на ноге собеседника. Только сейчас он заметил на одном из колец гравировку Лечебницы Аркхэм.
— Что ты успел узнать о Джоне Доу? — сорвался с губ Уэйна внезапный вопрос, на который Пингвин отреагировал таким красноречивым взглядом, что ему стало не по себе. — О… Джокере? — добавил он ненужное уточнение после паузы.
— А с чего такой интерес? Хочешь помочь комиссару Гордону найти паршивца? — затянувшись, Освальд выдохнул табачный дым и кашлянул в кулак, прежде чем продолжить: — Ничего я про него не знаю. Клоун, любящий копаться в чужом дерьме. Непредсказуемый, как срущая в неположенном месте кошка.
Оз выглядел раздражённым, а это могло означать только то, что Доу насел на него с вопросами, как когда-то насел на самого Брюса. Вскрыл его череп, чтобы посмотреть, что внутри. Сделал его… покорным. Интересно, он Кобблпота об услуге тоже попросил?
— Просто я с ним тоже столкнулся, пока был в Аркхэме. Подумал, что ты знаешь чуть больше.
Бросив окурок в камин, Освальд задумчиво посмотрел на пустой стакан из-под виски и уже хотел было подняться, чтобы налить себе ещё, но Уэйн его остановил.
— Я сам. Сиди.
Нет. Кобблпот не одарил его взглядом побитой собаки и не озвучил какую-нибудь очередную нелепую чушь. Он просто молча кивнул и махнул рукой, мол, делай, что хочешь. После всего, о чём они говорили, это выглядело, как разочарование. Или же Оз чертовски устал. Это бы всё объяснило, даже его неловкие шутки про кошек.
— Брюс?
Немного помедлив, Уэйн взял второй стакан и налил себе виски. Без алкоголя слушать Освальда было чертовски тяжело и волнительно, будто Пингвин внезапно вытащит из-под пальто пистолет и закончит то, что начала Леди Аркхэм. Поэтому на собственное имя он осторожно обернулся, готовый в любой момент отразить удар.
— Да, Оз?
— Если я тебе скажу, что ты много для меня значишь, ты мне поверишь?
Едва не выронив стакан, Уэйн вложил его в протянутую руку Кобблпота, который сидел, положив голову на спинку дивана. За то время, что они успели пообщаться, у Брюса уже проскальзывала мысль, что Освальд что-то недоговаривает, постоянно меняя тему или переключаясь на свою слишком уж очевидную зависть. Этот вопрос, озвученный явно под действием алкоголя (который идеально лёг на отказ от таблеток) и был той алой лентой, скользящей между каждым язвительным словом, срывающимся с губ Кобблпота.
Брюс для него, оказывается, много значил.
Как на это отреагировать, Уэйн не знал, поэтому просто запил оставшийся осадок виски.
Не помогло.
— Я не знаю, Оз.
Пингвин перевёл на него взгляд. Долго смотрел. Пытался по выражению лица Брюса понять, дошёл ли до того смысл сказанного, но, убедившись в обратном, просто кивнул.
— Значит, приятель, я облажался ещё сильнее, чем мне казалось.
Отпив из стакана, Кобблпот тяжело вздохнул, зачем-то посмотрел в него, оценивая степень своего опьянения, и поставил на журнальный столик. От переполняющих эмоций Освальда сильно мутило.
— Что ж, не буду тебя больше задерживать. Сиди в своей башне, смотри на то, как Готэм постепенно умирает… — сказал он, поднимаясь и отряхиваясь от пепла. — Это будет грандиозно. Я, пожалуй, тоже понаблюдаю за этим со стороны, если меня, конечно, не поймают раньше. Думаю, Бэтмен уже готовится выехать по мою душу, после того, как разберётся с остальными.
Брюса снова передёрнуло, и не зря. Ведь это именно он сломал Кобблпоту колено, сделав из него калеку. Удивительно, что Освальд ещё ничего не заподозрил, не раскопал и не узнал от Джона Доу. Иначе эта встреча могла закончиться иначе.
Как бы он отреагировал на то, кто скрывался всё это время под маской летучей мыши?
— Оз?
Тот уже направлялся к двери, когда Уэйн окликнул его.
— Что? — недоумённо изогнул бровь Пингвин. — Кто-то хочет обняться на прощание?
— Я думаю, так и должны поступать друзья.
Брюс подошёл ближе к Освальду и неуверенно поднял руки, не понимая, действительно ли хочет этого. Кобблпот же заключил его в крепкие объятия, даже не дожидаясь разрешения, и похлопал по спине, как тогда в кабинете. Только менее самоуверенно. Затем отстранился, обхватил ладонями лицо Брюса и, бесстыдно заглядывая в его глаза, криво усмехнулся.
— Я часто представлял себе этот момент. Мне нравилось… — большой палец Кобблпота скользнул по подбородку Уэйна, из-за чего тот невольно отпрянул. — Да брось. Не делай вид, что не заметил, приятель.
— Ты пьян, Оз.
Уэйн занервничал и попытался признаться самому себе в том, что ему не показалось. Но не успел он подумать об этом ещё раз, как Освальд, подавшись вперёд, ужалил его губы поцелуем. Это мгновение надолго отпечаталось в памяти Брюса, разрисованное всеми оттенками страстного собственничества, недопонимания и невысказанной симпатии Кобблпота. Последнюю, судя по всему, тот слишком долго удерживал в себе и это бесило, изливаясь наружу тем самым пресловутым желанием отобрать у объекта своей симпатии всё. Дом. Карьеру. Достоинство.
Головоломка была собрана.
Не привыкший к подобному вниманию со стороны мужчин, Уэйн оттолкнул от себя Освальда. И тот совершенно не удивился такому повороту событий.
— Красивые мальчики заслуживают самого лучшего, да, Брюс? И я в это понятие никогда не входил.
От шока Уэйн даже ничего не сказал. Пингвин на это молчание ответил задумчивой улыбкой, облизнул губы и наигранно беззаботно развёл руками.
— Зато теперь я знаю, какой ты на вкус.
Не став больше ничего говорить и сделав для себя кое-какие выводы, Кобблпот вышел в коридор и, всё ещё опасливо наступая на правую ногу, крикнул через плечо:
— Я выйду через главный вход, хорошо? Ты же не против?
Удаляющиеся шаги Освальда сбившимся ритмом хромоты отдавались у Брюса в висках. У него ещё было время передумать или хотя бы оставить свой телефон на всякий случай, но Уэйн вспомнил бледную пингвинью маску поверх лица этого человека, направленный на мэра Хилла пистолет и ядовитую усмешку, режущую безумным оскалом знакомое до боли лицо. Перед ним был преступник, у которого приводов больше, чем у Фальконе. Убийца. Опасный боец.
Лжец?
— Мастер Брюс? — Альфред появился в полумраке коридора и вздрогнул, когда свет над их головами мигнул пару раз и загорелся. — Он ушёл?
— Всё в порядке, Ал. Мы разобрались.
Лжецы обычно лгут до последнего.

***

Над Готэмом вставало яркие зимнее солнце, когда Освальд добрался до побережья и, поёжившись от холода, продирающего до костей, прикурил последнюю сигарету. Его трясло после произошедшего, и эта дрожь, как выражение слабости, накаляла его нервы до предела. Руки болели. По дороге сюда он украл у бездомного трость и, опираясь на неё, теперь чувствовал себя настолько беспомощным, что становилось тошно. Как девчонка. С детства был неуверенным в себе сорванцом, который, наблюдая за успехами Брюса со стороны, мечтал заполучить этого богатенького Ричи себе. Насовсем.
А ещё он до безумия хотел узнать его секрет. Самый главный, скрытый за семью замками секрет, про который ему промурлыкал Джокер, мгновенно распознав в Пингвине того, кем можно манипулировать в случае побега. Но Джон Доу не учёл, что Освальд в действительности сожалел обо всём, что сделал.
Сожаление это он спрятал за врождённой несдержанностью и тягой к насилию, ведь зачастую объект своей симпатии мы стараемся унизить и опорочить в собственных глазах, чтобы от невзаимности было легче дышать, а привязанность сошла на нет. Но... Что ж. Освальд действительно облажался сильнее, чем он думал.
Теперь оставалось выбрать, кем он станет для нового Готэма. Злодеем или жертвой обстоятельств?
— Мой друг Освальд! — раздался рядом певучий гипнотизирующий голос. — Как я рад видеть тебя.
Джокер появился в поле зрения Пингвина, одетый в цветастое зимнее пальто фиолетовых и зелёных оттенков. Заметив мрачность своего коллеги, клоун положил руки ему на плечи и изобразил крайнюю степень беспокойства на неестественно бледном лице.
— Что случилось у моей заблудшей птички? Скучал по мне? Я очень скучал! — весело заулыбался он.
— Пошёл нахрен, клоун… — несдержанно выругался Освальд. — Как ты вообще нашёл меня, говноед?
Обескураженный таким приветствием, Джокер цокнул языком, улыбнулся и зачем-то потрепал Кобблпота по щеке, отвечая:
— Видимо встреча с нашим дорогим Брюсом прошла не так, как ты планировал, да, приятель? — искусно спародировав акцент Пингвина, он тихо засмеялся и, словно что-то вспомнив, поднял указательный палец. — Чуть не забыл! У меня для тебя есть подарок. Так сказать, аванс за услугу.
Порывшись по многочисленным карманам, Джокер взял руку Кобблпота и вложил в неё что-то холодное и тяжёлое, тут же сжав его пальцы в кулак. От прикосновения грубых фиолетовых перчаток к треснувшим порезам и содранной коже всю кисть обожгло болью, но Оз даже не поморщился.
— Что это? — фыркнул он, поднимая недружелюбный взгляд.
Бледное лицо Джона Доу разрезала широкая улыбка от уха до уха. Жуткая, Освальду она ещё в первую встречу не понравилась.
— Тебе это пригодится.
Похлопав Пингвина по плечу на прощание, Джокер с утробным смехом удалился прочь, вороша ботинками выпавший снег. Опасливо покосившись на свой крепко сжатый кулак, Кобблпот неуверенно раскрыл ладонь и судорожно вздохнул, вцепившись в трость.
Доу подарил ему монокль.

@темы: Фанфики, Игровое, Дрочить и плакать, #нуяжеидиот, #пиздапланете

---

кошмар

Я в аду.
Кинковый фмоб пора запускать с блэкджеком и порнухой.


Название: Время покажет
Фендом: Batman The Telltale Series
Персонажи: Брюс Уэйн, Освальд Кобблпот
Жанр: персонажи разговаривают и ничего не происходит, юмор, драма.
Предупреждение: у меня опять ощущение, что они потрахались.


*кликабельная картинка

— Почему именно Пингвин, Оз?
— Ну, знаешь ли, мне всегда нравились пингвины.


Когда Джим Гордон пропускает Брюса в комнату для допросов, уже светает. Летучая мышь не спит по ночам, но после произошедшего Уэйну был просто необходим хоть какой-нибудь отдых, но нормально уснуть не получается. Болят рёбра. Скулы. Затылок. У Освальда, несмотря на его комплекцию, очень тяжёлая рука, и это неудивительно, учитывая, что тот был замешан в организации подпольных боксёрских матчей и участии в них — выходцы боёв без правил знают, как ударить так, чтобы человек лёг в третьем раунде.
Брюсу интересно, сможет ли его друг когда-нибудь снова выйти на ринг или хотя бы встать с инвалидного кресла.
Ему интересно, понял ли Освальд хоть что-то.
Интересно, вспомнит ли он время, когда всё было хорошо? Или у них никогда и не было нормальных отношений?
— О, Брюс. Рад видеть тебя. Как дела? У меня, как видишь, не очень.
На столе, помимо личного дела Кобблпота, лежит пингвинья маска. Белая с чёрным клювом, по совместительству респиратор. В ней Освальд переставал быть человеком и превращался в очередное готэмское чудовище, которому место в тюрьме или Аркхэме.
Но Брюс хочет, чтобы его другу скостили срок.
Хочет думать, что Кобблпот просто оступился.
Что он ни в чём не виноват. Что он лишь пешка. Не солдат.
Костяшки пальцев Освальда сбиты в кровь. На нём тюремная форма, бесконечные бинты, швы и ортез, сковывающий правую ногу. Брюс помнит, как ломал ему колено, не чувствуя ничего, кроме искреннего наслаждения. Прав был Джон Доу, когда саркастично отметил:
Ты наслаждался тем, что ему больно.
— Что ты здесь делаешь? Пришёл посмотреть на то, как враг Готэма раскаивается в содеянном? — ядовитые комментарии Освальда извергаются из него нескончаемым потоком, и Уэйну становится противно. — Я не раскаиваюсь, Брюс. Всё было правильно. Этот город нуждается в таких, как я и Леди Аркхэм.
Колено Освальда сломано так, что Пингвину, скорее всего, до конца жизни придётся носить ортез. Брюс знает это, потому что бил наверняка.
У Освальда сотрясение и вертиго. Брюс знает это, потому что очень старался сделать ему больно за всё, что тот натворил.
— Почему ты молчишь? Не молчи, приятель, давай пообщаемся. Ты ведь не будешь все выделенные тебе полчаса просто смотреть мне в глаза, верно?
Будет. В тщетных попытках разглядеть в них осознание, осмысленность, вину. Всё, что угодно. Брюс не хочет себе в этом признаваться, но он верит в то, что за маской Пингвина всё ещё скрывается его друг детства. Тот самый, с которым они играли в Кобблпот Парке. С которым расстались при трагических обстоятельствах. С которым хотели вернуть их городу былое величие.
Бэтмен никогда не прощает предательство. А Брюс? Что сделает Брюс Уэйн?
— Что случилось с твоей ногой, Оз? — спрашивает он.
— Упал с лестницы. Ничего страшного. — Отвечает Освальд.
Такие травмы оставляют свой отпечаток. Брюс хочет сказать ему об этом. Хочет подарить трость. Хочет оказать помощь.
А Бэтмен… он хочет, чтобы Пингвин страдал.
— Не похоже на простое падение.
— Какая разница, Брюс? — смеётся Освальд. — В любом случае в балетный кружок меня уже не возьмут.
Кобблпот закашливается — болят рёбра. Как и у самого Брюса. Уэйн старается дышать спокойнее, чтобы не выдать себя, но Освальд всё равно замечает замаскированные следы от ударов на его лице.
— Ты тоже выглядишь не очень. Харви хотел посмотреть, какого цвета у тебя дерьмо, дорогуша?
— Оз…
— Я слышал, особняк твой сгорел. Печально-печально. Хороший был дом. Как тебя вообще ко мне пустили? — Освальд недоверчиво щурится, повышая голос. — Неужели остался кто-то, кто ещё верит в тебя? Как верили в Харви Дента…
Уэйн закрывает глаза и качает головой, не зная, что ответить на это. Ему хочется слушать Кобблпота в слабой надежде, что тот умеет читать мысли и поймёт, что чувствует его единственный друг.
— Я тебе рассказывал, каково мне было в приюте, а, Брюс? Ничем не отличается от заключения в Лечебнице Аркхэм. Живёшь по часам, без возможности выйти за пределы заднего двора, будто скотина на выгуле. Жрёшь, что дают. Не желаешь слушать каждый день, что рано или поздно тебя, одинокого и никому не нужного, выбросят за дверь, и ты будешь молить бога о том, чтобы тот… вернул тебя обратно.
Часики тикают, сказал бы сейчас Джон Доу. Брюс поднимает уставший взгляд на Освальда и хочет уйти, но не может, потому что, откровенно говоря, пришёл за ответами. За ответами на свои многочисленные вопросы.
— Я никогда никого ни о чём не просил. Честно, Брюс! Я жил для себя! Вынашивал план мести этому продажному городу. Винил каждого встречного в том, что мне, чёрт возьми, так не повезло. Мои родители умерли, и я рухнул на самое дно. Без них я был никем.
— У тебя был я, Оз…. — говорит Брюс Уэйн.
— Не ври себе. Тебе и твоему драгоценному дворецкому было бы на меня насрать.
Злобно щурясь, Кобблпот откидывается назад на спинку стула и дёргает на себя наручники, пристёгнутые к столу. Двигаться ему сложно, он старается делать это по минимуму, потому что все силы уходят на дыхание. Брюс его слышит — сиплый вдох, хриплый выдох.
Бэтмен подвесил Пингвина за ноги на пожарной лестнице. Прекрасно зная, что с такими травмами висеть вниз головой смертельно опасно. Но Освальд же уже получал подобные травмы во время боёв на ринге, да? Ему не привыкать к осложнениям.
— Мне жаль твою мать, Оз. — говорит Брюс Уэйн.
— Какой смысл в сожалении, когда она уже давно гниёт в могиле? — спокойно произносит Кобблпот с пугающей улыбкой на обезображенном синяками лице.
Между ними повисает удушливое безмолвие. Они смотрят друг другу в глаза до тех пор, пока улыбка не сползает с лица Освальда.
— Зачем ты пришёл, Брюс? — спрашивает он тихо.
— Увидеть тебя. — спокойно отвечает Уэйн.
— Хочешь позлорадствовать?
— Нет. Я всё ещё твой друг, Оз. Всегда им был. Поэтому я здесь. Любой друг бы так поступил.
Кобблпот смеётся, но тут же замолкает, потому что больно. В груди у Брюса появляется ощущение тяжести, которое быстро проходит и сменяется смутным удовольствием. Тьмой, про которую говорил Джон Доу. Задавив в себе это чувство, Уэйн снова отводит взгляд и вздыхает.
— После всего, что я сделал, ты приходишь сюда и говоришь мне о дружбе? Да на твоём месте я бы… Я бы… — Освальд качает головой, и его брови болезненно приподнимаются. Не нужно быть чутким эмпатом, чтобы понять, что Кобблпот колеблется и постепенно ломается под тяжёлым грузом признательности.
Он всегда был один, думает Брюс.
Он это заслужил, думает Бэтмен.
— Я бы голыми руками задушил того, кто отобрал у меня всё… — заканчивает свою мысль Кобблпот и кладёт голову на свои руки. Руки, привыкшие к браслетам наручников.
— Я прощаю тебя, Оз.
Эти слова тяжело произносить, но Брюс Уэйн чувствует необходимость в том, чтобы они были озвучены. Поэтому переступает через Бэтмена. Освальду нужен друг, а не враг.
Ни сейчас. Ни когда-либо после.
— Ты сам-то веришь в это?! — резко поднимает голову Кобблпот. — Веришь в то, что говоришь?
— Верю.
Дверь приоткрывается, и Гордон говорит, что у них остаётся пять минут до того, как придёт адвокат. Брюс понимающе кивает, смотря на часы, опускает глаза и быстро прикидывает свои дальнейшие планы. Узнать, покроет ли страховка все убытки. Проведать Альфреда. Найти квартиру. Временную. Решить все вопросы с тем, предъявлять ли обвинение Харви. Скрыться или оставаться на виду.
Новое жильё пугает Брюса. Ему тяжело осознавать, что всё нажитое его родителями сгинуло в огне от брошенной Дентом спички. В войне с самим собой он выбрал путь Бэтмена, не желая признаваться себе в том, что без оружия и своих секретов он всего лишь глупец в смешном костюме. А ведь Освальд был прав.
Но, с другой стороны, если бы Кобблпот узнал, кто скрывается под маской летучей мыши, ситуация приобрела бы совершенно иные оттенки.
Они бы сейчас здесь не сидели, например.
— За пособничество террористам и преступный сговор ты надолго сядешь… — зачем-то говорит Брюс Уэйн.
— Не в первый раз, дорогуша, не в первый раз… — отвечает ему Освальд.
— Не исключено, что ты попадёшь не в тюрьму…
Кобблпот, не моргая, смотрит на друга и, когда до него доходит пугающее осознание, он испуганно отшатывается.
— В Аркхэме о тебе позаботятся, Оз.
— Нет… Нет-нет-нет! Я не сяду в лечебницу, слышишь меня! — возмущается Пингвин. — Они не посмеют!
— Если я попрошу Гордона, так и будет. Но не сразу. Тебя переведут, как только всё наладится.
— Ты не можешь так поступить со мной! — Освальд провожает Брюса взглядом до двери и шипит. — Я выберусь оттуда и, обещаю, я тебе это припомню!
— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? — Уэйн улыбается, обернувшись, и понимает, что бросить друга может только самый отъявленный негодяй, поэтому в его словах слышится горечь. — Там тебе помогут.
Джон Доу поможет.
В том-то и опасность, думает Бэтмен.
— Твой отец сказал моей матери то же самое. И где она теперь? — шипит Кобблпот и внезапно замолкает, изумлённо смотря на свои руки. Будто только что увидел на себе наручники. — Брюс…
Уэйн непреклонно качает головой. Ему хочется подойти к Освальду и сказать, что всё будет хорошо.
Хочется обнять. Не так, как в кабинете, когда его выгнали из правления.
Но перед глазами всё ещё стоят горящее поместье Уэйнов и разбитое стекло на полу. Он невольно отмечает, что снова услышать, с каким хрустом ломается колено Кобблпота, было бы безумно приятно.
И это чувство в его голове почему-то озвучено голосом Джона Доу.


— Брюс… Скажи, мы сможем снова стать друзьями?
— Время покажет. Не так ли, Оз?

запись создана: 24.11.2016 в 16:26

@темы: Фанфики, Игровое, Дрочить и плакать, #пиздапланете, Фикрайтерская шиза

---

зимняя спячка

Ну... Будем считать это тизером.
Ну, как бы, вот это...Ну... Я снова учусь писать нормально.

Название: Твоё имя на моей пуле
Пейринг: Джесси Маккри/Ханзо Шимада
Фендом: Overwatch, простигосподи.
Жанр: слэш, намёк на юмор, намёк на флафф, немного драмы персонажи разговаривают и ничего не происходит.
Комментарий: Это всё артеры виноваты. И песня Канцлера Ги - Молитва ковбоя. Ну и та, что ниже.
Рейтинг: PG - 13

*кликабельная картинка

— Ну? И как тебе Америка? Давно хотел спросить.
Он оглядывает пустые прерии с воронками от взрывов, которые остались после войны. Палящее солнце, песок, трещины, ржавчина и удушающая тишина. Тихая и смертельная скука. Не здесь ему жить, не здесь ему умирать. А Джесси привык к подобным пейзажам, ему нравится вся эта безмолвная пустота, и он бы вечность сидел на капоте внедорожника, курил сигару и смотрел в никуда, но Ханзо вся эта ненужная романтика кажется скучной. Он чувствует себя не на своём месте. В любой стране, на любом континенте он отныне гость, даже в Ханамуре, и пускай отцовская сказка всего лишь выдумка, но в этом и состояла суть Дракона. Ходить по земле, как человек, без возможности осесть в каком-нибудь захолустье и тихо умереть. Просто наблюдать. Смотреть на мир глазами чудовища и видеть, как мир горит. Хотя, возможно, Шимада сильно преувеличивал.
Гендзи так и сказал. Мол, он слишком упрям и от этого становится озлобленным. Ненавидит окружающих. Ненавидит простые истины. Ненавидит города. Ненавидит себя. Отчаяние и прокрастинация.
— Это не моя страна.
Ханзо никогда не существовал за рамками правил. Ему казалось, что едва он переступит черту, и его жизнь полетит под откос. Свобода виделась ему опасной, словно стоит ему сделать вдох, и он отравится этим воздухом, этими ароматами. Зелень Нумбани. Снега Непала. Дождливая сырость Кингс Роу. Целый мир лежал перед ним на ладони, но Шимада сопротивлялся, будто упрямый мул, и не желал признавать, что годы за плечами уже не вернуть, а суровые застенки отцовской морали не сделают его счастливым. Долг и отвага клана, самопожертвование во имя совершённых деяний и честь воина… Сейчас это не имеет никакого значения.
Сейчас он сидит на капоте внедорожника. Прямая спина, вдумчивый взгляд. Маккри это напускное равнодушие расстраивает.
— Многие так говорят. В своё время таких, как ты, было меньше. Сейчас же мировой порядок к дьяволу рухнул, стабильность из-под ног ушла и… Теперь вас становится всё больше. — На этих словах Джесси прикуривает от зажигалки. Патриотичная, с орлом и американским флагом, такая стереотипная, что становится дурно.
— Нас? — переспрашивает Ханзо. Это первый раз за полгода их знакомства, когда он задаёт вопрос, пускай настолько дурацкий. Вообще речь Маккри понятна ему не всегда, потому что английский язык, оказывается, весьма разнообразен. Джесси любит съедать окончания у слов, сыпать неизвестным жаргоном, а потом говорит ещё, что у самого Шимады речь веселее любого анекдота: слишком долгая, с резкими нотками, так как Ханзо проговаривает каждый слог, и очень книжная. Так не разговаривают. Поэтому азиатский акцент смешной.
— Да. Тех, что в каждой стране выдают подобные фразочки. «Это не моя страна». Звучит, как начало революционной речи, а на деле просто оправдание.
Они обмениваются пустыми взглядами и снова смотрят перед собой, будто на горизонте вот-вот появится что-то необычное. НЛО или несущийся на них поезд.
Какая разница, в самом деле. Иногда мимо, по шоссе, проносятся на огромной скорости другие автомобили, оставляя после себя облако пыли и эхо ветра за каньоном. Но в такие моменты всё равно кажется, будто они оказались на краю мира, в месте, где закончилась жизнь, или вовсе на пустой планетке в космосе. Почему-то Шимаде хочется, чтобы последний вариант стал реальностью.
— Куришь? — спрашивает Маккри, протягивая сигару. Запах дыма смешивается с духотой, и Ханзо морщится.
— Пахнет, как сгоревшие старые носки… — находит Шимада нужное сравнение и отмахивается. — Сам кури эту дрянь.
— Похвально. Насколько мне известно, азиаты практически не курят, даже обычные сигареты. Здоровый образ жизни, хм?
Джесси ухмыляется. В отличие от собеседника, он пытается идти на контакт и радуется, что ему отвечают. Поэтому продолжает говорить:
— Наверное, именно в этом секрет вашей долгой жизни и вечной молодости. Даже возраст не определить. Хотя, бьюсь об заклад, лет в шестьдесят ты внезапно сморщишься, как сухофрукт, и станешь маленьким добродушным старичком с длинной белой бородой. Так ведь у вас всегда происходит? — Маккри стряхивает пепел с колена и вздыхает. — В одно мгновение ты превращаешься в степенного мудрого предка и обучаешь пасынков на высокой горе стрелять между глаз канарейкам. Верно?
— Это стереотип.
Ханзо внезапно улыбается, и Джесси умолкает, впервые замечая морщинки на лице Шимады и проблеск эмоций в вечно холодных кофейного цвета глазах. В них он однажды потерялся и до сих пор скитается, не желая признавать, что ему нравится это. Нравится теряться. Нравится смотреть в них, при этом не отпуская шуток про узкоглазых.
— Ты улыбнулся… — констатирует факт Джесси, хитро щурясь. — Хороший знак.
— Почему? — не без интереса спрашивает Шимада.
— Обычно ты молча осуждаешь. Так смотрят отцы на своих детей, когда те шкодят. Или омники. Хотя последние будут эмоциональнее тебя.
На самом деле Ханзо и сам не заметил, что улыбнулся. Подумаешь. Механическое движение губ, ответная реакция на шутку про старых азиатов. Вежливость, не иначе, или же мужская солидарность на попытку рассказать бородатый анекдот, даже если самого анекдота не было, а разговор скатился в бессмысленный фарс. Шимада не любил показывать свои эмоции на публике, поэтому отказывается от комментариев, снова обратив свой взгляд к горизонту.
Говорят, закат в Америке красивый. Но не красивее, чем в Ханамуре.
— Забавно, да? — нарушает тишину Джесси. — Когда-то мы были просто попутчиками, а теперь сидим здесь и… Слушай, сколько мы уже знакомы?
Ханзо не замечал за собой привычки считать дни, поэтому просто выжидательно молчит, надеясь услышать ответ от собеседника. Маккри задумчиво поднимает свою аугментированную руку и пальцами касается подбородка. Очень наигранно, даже краем глаза Шимада замечает это.
— Полгода? Чёрт возьми, действительно полгода, Ханзо. А всё ведь началось с твоего имени на моей пуле.
Долгая история, Шимада уже и забыл о ней. С налаживанием семейных связей у него не срослось, Гендзи брата отпустил (вышло очень скомканное прощание), и Ханзо подался в вольные наёмники, останавливаясь то тут, то там, и так до бесконечности. Путешествуя по Америке, он оказался на подобном шоссе и шёл по направлению к ближайшему населённому пункту, чтобы переждать ночь. Пустая дорога не заканчивалась, на землю постепенно опускалась темнота, и внезапно на него выехал вот этот самый внедорожник. Водитель предложил подвезти. Тогда Ханзо всё это показалось очень подозрительным, он уже думал отказаться, но очень настойчивый американец в типичной ковбойской шляпе не отставал. Пришлось согласиться. Он представился Джесси Маккри и начал задавать вопросы, всякие разные, но очень типичные для дорожной истории. Туристические маршруты, цель прибытия в Штаты, семья… В какой-то момент Ханзо потерял бдительность, и Маккри воспользовался этим — направил на него пушку, резко свернув на обочину. Завязалась драка, в тишине прерий раздался оглушительный револьверный выстрел, и Джесси пошутил про то, что имя Шимады уже давно красуется у него на пуле, которая только что застряла в двери его внедорожника.
Это было похоже на сюжет плохого вестерна.
— Я ещё тогда подумал: «Серьёзно?». Наёмный убийца с луком и стрелами, мы что, в Средневековье? — смеётся тем временем Маккри. — Да ещё и азиат. Вау. Про азиатов я всегда знал только то, что у них дрянная еда, плохие дороги и чертовски странные предпочтения в сексе.
— Был опыт? — прерывает Ханзо Джесси, и тот давится сигарным дымом, едва не уронив с головы шляпу. Затем, стирая выступившие слёзы, смеётся и выдыхает, с наигранной горечью отвечая:
— На самом деле нет. Просто стереотипы. Слухи там. Истории. Не столь важно, но ты меня уделал.
Шимада чувствует, что воздух постепенно остывает. Становится легче дышать, а это значит, что скоро станет холодно, и Джесси предложит выпить по глотку виски, что всегда в его фляжке. Местный алкоголь Ханзо не нравится, слишком резкий, он предпочитает саке или авамори, но подобными напитками американские магазинчики похвастаться не могут, поэтому не отказывается. А ещё здесь чертовски сложно найти нормальный чай, а кофе вызывает у Шимады тошноту.
В общем, да. Америка — не его страна.
— Короче говоря, знатная получилась встреча. Я даже подумал, что ты не согласишься дальше со мной ехать. А потом ты ещё невзначай бросил фразу о том, что достоин смерти от руки другого убийцы. Скажи… — серьёзно смотрит на Ханзо Джесси. — Это ты ляпнул, потому что действительно не боишься смерти?
— Нет.
Шимада спрыгнул с капота, чтобы размяться, и неопределённо махнул рукой.
— Я не боюсь смерти. Но сказал это по другой причине. Разве сейчас эта причина будет иметь хоть какое-нибудь значение?
Они вышли на связь спустя пару месяцев после того случая, как раз в самый разгар деятельности Когтя. Началась такая вакханалия, что Джесси не смог остаться в стороне, а Ханзо просто был объявлен в розыск среди террористов, потому как отказался сотрудничать. Та встреча доказала, что даже одиночки иногда сбиваются в стаи, чтобы объединить усилия и почувствовать себя в безопасности. А ещё Маккри хотелось снова заглянуть в глаза Шимады, чтобы удостовериться в том, что они, чего греха таить, красивые. Вот так всё просто.
— Действительно.
Взгляд Джесси останавливается на линии горизонта. Решив оставить собеседника наедине со своими мыслями, Шимада отходит подальше от внедорожника и быстро заглядывает в свой коммуникатор, в тайне надеясь, что Гендзи оставил сообщение. После их расставания тот иногда писал какие-то свои мысли, делился воспоминаниями, а потом замолчал. Стыдно признаться, но Ханзо до сих пор не понимал, с кем он имеет дело: со своим братом или его точной копией, которая умело выдаёт себя за него?
— Ханзо!
Он оборачивается на голос Маккри и в багровом отблеске заката замечает блеснувшую в руках ковбоя фляжку.
— Рано ты.
— Но у нас есть повод выпить, ты так не думаешь? — Джесси хлопает ладонью по месту рядом с собой и касается пальцами шляпы. — Мы ведь теперь официально друзья, не так ли?
— С чего бы это? — криво усмехается Шимада, складывая руки на груди.
— Ты бы ведь сбежал от меня при первой же возможности, но уже полгода терпишь мои несмешные шутки. А теперь ещё и поддерживаешь разговор. Разве это не дружба?
Признаться, Маккри в тайне надеется на подобную взаимность. Ханзо был странным, временами невыносимо упрямым, но сейчас они близки, как никогда. Едва у него получается развить эту мысль, как она преображается, и Джесси скрывает глаза под шляпой, чувствуя себя по меньшей мере неловко. Потому что вся эта затея с дружеским доверием откровенно попахивает опасностью. Кто знает, что за черти резвятся в голове у этого азиата.
— Хорошо.
Вот так вот просто. Ханзо возвращается на место и убирает коммуникатор. Праздность — позорная рутина для воина, но сейчас ему хочется впервые за долгое время расслабиться в компании слишком подозрительного, но вроде бы верного своему слову Маккри.
— Джесси. Скажи, моё имя всё ещё есть на твоей пуле? — спрашивает Шимада и делает глоток виски из предложенной фляжки.
— К чему вопрос? — закинув ногу на ногу, тот откидывается назад и надвигает шляпу на глаза, пытаясь скрыть свой интерес.
— Я к тому, что ты даже не догадываешься о том, что я совершил однажды. Почему, согласно твоему циничному взгляду на мир, я достоин жить?
Маккри молчит. Тянет время, потому что вопрос сложный. Он в дружбу (да и в нечто сильнее дружбы) никогда не верил, а сейчас хочется поддержать Ханзо, даже прикоснуться к нему, хотя для них это было негласно запрещено. Что бы ответил Джесси-циник?
Чёрт побери, да все достойны смерти. Даже он сам.
— Потому что ты красивый мужик. Вот и всё.
— Что? — после паузы переспрашивает Ханзо.
— Что слышал… — не снимая шляпы, Джесси отбирает у недоумевающего собеседника фляжку и делает большой глоток из неё, видимо, для храбрости. — Красивые люди должны жить.
— Ты серьёзно?
— Согласно моему циничному взгляду на мир, да.
Одарив Шимаду обаятельной улыбкой, Джесси порывисто поднимается и надевает на него свою шляпу.
— То есть, согласно твоей логике, даже если красивый человек перед тобой откровенный негодяй, ты его пощадишь? — не унимается Ханзо.
— Да чёрт возьми, не воспринимай мои слова всерьёз… — Маккри прикуривает очередную сигару и дружески пихает собеседника в бок, отмечая, что Ханзо не уходит от разговора. Он выдаёт эмоцию за эмоцией, уже не слишком заботясь о том, чтобы сдерживаться.
И это кажется ему пугающе прекрасным.
— Если ты жив, значит ты мне нравишься. Неважно, что ты там сделал в прошлом. Искупление — слишком эфемерная штука, придуманная для того, чтобы наказать самого себя за совершённые деяния, не всегда законные. Всё это надо сдать в музей. Убив, не жалей об этом и не ищи оправданий после. А если винишь себя, то это значит, что ты всё ещё человек. Вина существует для того, чтобы направить тебя на нужную дорогу. Например, на это шоссе… — Джесси кивает себе за спину. — Пришёл в нужное место? Всё. Прекращай себя винить. Прости себя и иди дальше.
Шимада смотрит на него, не моргая. Считывает информацию, будто полудохлый омник, и от этого взгляда Маккри становится очень неуютно. Настолько, что испытываемые ощущения он решает запить глотком старого доброго виски.
— Я сказал что-то глупое? — щурится ковбой, зажав зубами сигару.
— Нет, просто… — Шимада отводит взгляд и качает головой на предложение выпить. — Всё в порядке. Спасибо за ответ.
Они молчат до темноты. Той темноты, которая вдали от огней ночного города раскрывает на небе прекрасное в своём безмолвии полотно звёздного неба. Когда Шимада в последний раз поднимал голову, чтобы посмотреть на него и просто раствориться в бескрайней черноте? Давно. Слишком давно, чтобы отказывать себе в удовольствии. Всё это время созерцания звёзд Маккри разглядывает его лицо. Ханзо чувствует это, но старается не обращать внимания.
— Ты убил… дорогого тебе человека? — внезапно задаёт вопрос Джесси, от которого вся эта ненужная конспирация рушится, как карточный домик.
— Зачем тебе знать?
— Профессиональный интерес.
Неохотно отведя взгляд от лунного диска в вышине, Шимада поворачивает голову, снимает ковбойскую шляпу и откладывает её в сторону. Становится прохладно.
— Мне сложно ответить на этот вопрос. — Честно признаётся он. — Всё очень… непросто.
— Это я уже понял. Ситуация всей твоей жизни. Так кто это был?
На самом деле Маккри знает эту историю. Когда Ханзо ему заказали, вся летопись клана Шимада была у него на слуху. Так же он догадывается, почему всё непросто, но безумно хочет, чтобы собеседник открылся ему, поэтому играет в неосведомлённость, потому что так проще вывести этого упрямого азиата на откровения. Виски приятно греет и тоже отлично развязывает язык, поэтому Джесси сам вкладывает фляжку в руки Ханзо и ждёт. За одно такое мимолётное прикосновение он отмечает, что пальцы Шимады не такие грубые, как кажется на первый взгляд.
— Мой брат.
Маккри делает паузу и кивает. Притворяется, что обескуражен сказанным, и накрывает ладонью крепкое плечо собеседника, выражая сочувствие. Всё это пахнет фальшью.
— Как я тебе и говорил, пора себя простить. Я уверен, у тебя были на это свои причины.
— Всё непросто… — повторяет Ханзо, хмурясь и глядя на Джесси с лёгким раздражением.
— Это я уже понял.
— Оказалось, что он жив.
— Бывает… Подожди, что? — Маккри делает удивлённые глаза, затем усмехается и, наконец, смеётся, громко и очень по-американски.
— Что смешного? — Ханзо скидывает со своего плеча чужую руку и недоумённо моргает, выведенный из равновесия. Он ловит взгляд ковбоя и, пытаясь распознать причину подобной реакции, вызывает у Джесси тот самый ступор, который тот испытал, впервые заглянув в глаза попутчика.
Он растерялся. И теряется сейчас. Как девчонка, ей богу.
— Я… — пытаясь собрать обратно все известные ему слова, Маккри продолжает улыбаться. — Вы, азиаты, странные.
— Почему?
Когда Шимада так на него смотрит, к Джесси возвращается ощущение ирреальности происходящего. И он молчит, в очередной раз убеждаясь в том, что они в конкретную секунду близки, как никогда. Хороший повод делать глупости.
— Потому что тогда всё твоё искупление — лишь ненужная мишура, позволяющая тебе страдать на пустом месте. Раз он жив, какой смысл? Это глупо, — Честно отвечает Маккри и очень неловко улыбается.
Если бы он увидел себя со стороны, то врезал бы себе. Но постепенно даже эта мысль стирается из информационного потока в его голове. Потому что Ханзо продолжает сохранять зрительный контакт.
Даже в темноте у него очень яркий, чуть ли не осязаемый взгляд.
— Глупо, говоришь? — Шимада горько усмехается. Печальная улыбка, думает Маккри, ему совершенно не идёт.
— Откровенный идиотизм… — поддакивает он, кивая, и, приблизившись, шепчет: — И если у тебя в планах продолжать в том же духе, то у меня для тебя плохие новости. Ты полный болван.
— Болван? — переспрашивает Ханзо, потому что не понимает этого слова, сказанного по-английски, но Джесси расценивает это, как переливание из пустого в порожнее. Объяснять ему ничего не хочется, поэтому он просто подтверждает с очень серьёзным выражением лица:
— Болван.
И умолкает.
Тишину между ними нарушает шум проехавшего мимо грузовика. Маккри кажется, что его сердце сейчас остановится, потому как выбраться из пучины кофейных глаз всё сложнее. Пока Ханзо внезапно не отводит взгляд.
— Я бы рассказал тебе всё. Может быть, ты бы меня…
— Нет, я тебя никогда не пойму. Может быть, ты просто заткнёшься?
Поддаваясь порыву, Джесси прижимается своими губами к его губам и, пользуясь замешательством, не отстраняется. Ему нравится это. Растворяться в поцелуе, который напоминает ему глоток бренди. Нравится рисковать, потому что это его природа, и нравится поддаваться мимолётным желаниям, потому что они делают жизнь интереснее.
А Ханзо не знает, как ему поступить. Не найдя себе места, он ощущает внутри себя пустоту. Но не хочет отстраняться, потому что ему нравится это. Нравится быть болваном. Впервые в жизни.
— Знаешь… — выдыхает Джесси, прерывая поцелуй и улыбаясь. — Едва я увидел твоё имя, я сразу понял, что это будет интересно.
— Моё имя на твоей пуле? — отвечает Шимада с ошеломлённым, вымученным смешком.
— Я тогда образно сказал. Имя в контракте.
Маккри проводит пальцами по седому виску Ханзо, чем вызывает у того нервный смех. Он изучает взглядом морщинки вокруг его глаз, что выдают возраст, замешательство в глазах и внутреннюю борьбу, которая сейчас близится к завершению. Её исход решит, что им делать дальше.
А пока…
— Может, поговорим о сексе с азиатами? — дёргает бровью Маккри.
— Да пошёл ты… — сквозь смех отвечает Ханзо и, спрыгнув с капота, идёт в сторону пассажирского сидения. — Лучше давай доедем до города. Здесь действительно становится прохладно.
Вот как.

запись создана: 16.11.2016 в 10:46

@темы: Фанфики, Игровое, #нуяжеидиот, Фикрайтерская шиза

---

упоролся

плохая была идея

UPD: Заявки будут выполняться с 24.10.2016. С понедельника, кароч. Сорян, что задерживаю.

В общем, я тут упоролся. Ну, я всегда упорот, но тут вообще в край ебанулся.
Ввиду того, что осень как-то сильно больно бьёт по моим мозгам и по моей инитиативе, а депрессия щекочет мне подбородок и навевает мысли о скоротечности бытия... Короче, решил я, что пора флэшмоб опять пилить, потому что того мне стало как-то мало.
И не просто флэшмоб, а ФЛАФФНЫЙ ФЛЭШМОБ.
То есть вся эта идеалистическая поебень вроде утреннего кофе, первых поцелуев и бытовухи в духе "а почему бы героям просто не приготовить что-нибудь вместе?" или прочее говно в зависимости от эпохи.
Присоединяйтесь, упарывайтесь, давайте добавим немного милоты и юмора в нашу повседневную драмищу.

Правила как всегда. С вас пейринг и тему (в этот раз запахи). Я меня драббл или мини.
НИКАКОЙ ДРАМЫ, только флафф, только хардкор.
гасподь, такой дичи я ещё не писал
Это вызов.

Погнали. На всякий случай скажу, что на фикбуке этого скорее всего не будет. Хотя, может быть избранное выложу.

Пейринги:
Overwatch: Жнец/Солдат-76, Ханзо/Гендзи + бонус пейринг на ваш выбор, но не фэмслэш.
Dark Souls (внезапно, да?): Крейтон/Пейт, Орнштейн/Арториас, Безымянный Король (времён, когда он ещё был наследником Гвина)/Орнштейн, Эйгон/Ирина + бонус пейринг на ваш выбор, но без фанатизма.
Южный Парк: Картман/Кайл, Стэн/Кенни, Крейг/Твик
если будет недобор заявок, то будут вписаны ориджиналы.

Темы: ФУЛХАУС

1. Запах карамели - СтэнКенни для  kris_stein (в процессе)
2. Запах осенних листьев - Рипер76 для  Versh (в процессе)
3. Запах тыквенного пирога - КартманКайл для  kris_stein (в процессе)
4. Запах кожи - Безымянный Король/Орнштейн для  Hisana Runryuu (в процессе)
5. Запах ореха макадамия - КрейгТвик для  kris_stein (в процессе)
6. Запах "белого русского" - РиперГендзи О_О для  Desolaice
7. Запах тигровой лилии ОрниАрти для  Morr1gan (в процессе)


да, я залез на сайт Demeter.

@темы: Фанфики, Игровое, #нуяжеидиот

---

Герои не умирают

Осень настала, холодно стало, депрессуха накатила.
Годы идут, а я с каждым днём всё гаже и гаже.

DONE

Но хоть фмобы пилю исправно, потому что это помогает мне мотивировать себя на писанину, которая отдаляет моё сознание от жестокой реальности, в которой мне всё чаще хочется убивать.
Об убийствах и самоубийствах мы и поговорим. Да и о смерти в принципе, об отношении к ней и о её взаимоотношениях с такой непростой-непростой жизнью.
А ещё о чести и храбрости. И о героях. Или злодеях.

Правила те же, реалии другие.
Когда Киллер пишет драбблы, он обычно довольствуется внезапным порывом. Бегает по дну, танцует и поёт, а когда музыка кончится, кончится и запал.
Поэтому как всегда - мы ничего друг другу не должны.

Выбираете цитату из Кодекса Бусидо.
Затем фендом и персонажей. Можно ещё по одной. Там две осталось.

Dark Souls: Крейтон, Пэйт, Хранители Бездны, Орнштейн, Первенец Гвина (Безымянный король) new!
Deus Ex: Адам Дженсен, Айван Берк, Фрэнк Притчард.
OVERWATCH: Габриэль Райeс, Джек Моррисон, Джесси Маккри, Гендзи Шимада, Ханзо Шимада, Ана Амари (люблю старых тёток-снайперш) new!

1. Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда. для  the king of nowhere Фанаты Арториаса DONE
2. Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности.
3. Нанести поражение своим союзникам — это нанести поражение себе, а победа над собой — это победа над собственной плотью. для  Desolaice Шимадацест DONE
4. На войне верность самурая проявляется в том, чтобы без страха идти на вражеские стрелы и копья, жертвуя жизнью, если того требует долг.
5. Говорят, что для того, чтобы следовать пути искренности, нужно жить так, словно ты уже умер. для  Versh. РиперСолдат DONE
6. Разве ты забыл, что лучше смерть, чем бесчестие? РиперСолдат для  Morr1gan DONE
Бонус-тема: Легко быть храбрым тигром, но попробуй стать храбрым кроликом. для  тау большого пса ЩеночекКотик DONE

Тот вечер
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH
music: Korn – Alone I Break

Говорят, что для того, чтобы следовать пути искренности, нужно жить так, словно ты уже умер.©

Иногда,чтобы забыть, достаточно проделать нехитрый путь пешком от кукурузных полей Индианы до фермерского домика среди прерий, ловя встречный ветер и слушая местное радио. Переключаясь с одной волны на другую, можно услышать отголоски своего прошлого, звуковые сигналы и сирены, эхом отдающиеся в голове. Зловеще ощерившиеся искрящими проводами вышки на горизонте и ветровые генераторы, рассеянные на зелёных холмах, станут на этом нелёгком пути спутниками, что укажут правильную дорогу, и, пока тучи не сгустились над головой, надо закрыть глаза и восстановить свою жизнь по кусочкам, используя для этого имеющиеся ресурсы. Базы данных. Контракты. Пустые гильзы невысказанных слов. Отдалённые звуки выстрелов. Взрывы. Точки на карте.
Чей-то громкий крик. Чьё-то бессмысленное оправдание.
Засыпая каждую ночь, Джек Моррисон проделывает этот путь бесхитростно и легко в поисках ответов на свои вопросы.

В отличие от него, Габриэль Райес не хочет копаться в ошибках прошлого. В черноте пережитых страданий и разрушенных жизней не разглядеть ни ярко-голубого неба, ни ветровых генераторов. Здесь нет изумрудного полога ароматных трав и лабиринтов из стеблей кукурузы. Ступая по расплавленному металлу, он может довольствоваться лишь криками мертвецов и собственной слепой яростью. Никто не покажет, куда идти. Никто не расскажет, что было прошлом. Любая радиоволна сохраняет кладбищенское молчание. Тот, кого нарекли Жнецом, теперь уже никогда не увидит солнечный свет. Чтобы забыть, ему достаточно закричать и заглушить спрятанную в недрах воспалённого разума боль.

Когда они встречаются, оба мира предаются огню. Начало и конец Overwatch, двое мертвецов, поднявшихся из пепла искажёнными архетипами справедливости и смерти. Вокруг могут разрушаться города, трескаться бетонные джунгли Лос-Анджелеса и синим пламенем вспыхивать кукурузные поля Индианы. Для них всё это будет лишь фоновой музыкой, эпичным падением в бездну.

— Скажи мне, Райес, почему?
— Да разве ты меня послушаешь, упрямый осёл?

Ступая по раскалённому песку, Жнец стреляет навскидку, прекрасно зная, что Солдат-76 увернётся. Так уже было. Бесполезно придумывать что-то ещё.

— Ты всегда был слаб, Джек. И был занят только своим слепым патриотизмом, не видя реальной проблемы.

Голос Габриэля эхом разносится по пустыне, отражаясь от дюн, и рикошетит прямо в голову Моррисона. Он везде, даже выстрелы не в силах заглушить это хриплое рычание, приправленное могильным холодом и искренней ненавистью. Такой искренности от бывшего товарища Джек, признаться, никогда не ощущал.

— Мне жаль, Габриэль!
— Конечно, тебе жаль… — Жнец иронично усмехнулся, выкинув один дробовик. — И Ане Амари тоже жаль. Это человеческая природа — жалеть о несовершённых поступках.

Чтобы добраться до винтовки, Солдату нужно сделать один рывок. Едва пальцы касаются приклада, ботинок Райеса вжимает его ладонь в обжигающе горячий песок.
— Сколько лет прошло, Джек?

Подняв взгляд, Моррисон видит чёрный дым на фоне голубого неба. Такого же, как над кукурузными полями Индианы. Стоит сойти с асфальтированной дороги и углубиться в лабиринты высокой травы, как радиоволна воспоминаний умолкнет, оставив своего слушателя наедине с завывающим ветром и пением лесных пташек. Оказаться бы сейчас там.
Верно, Джек?

— Охренеть, Моррисон… Все вокруг уроды, один ты — воздушный шарик. Возомнил себя героем нации? Такое избитое клише.

Габриэль говорит, шипит сквозь прорези мрачной маски, и давит каблуком сильнее, надеясь услышать хруст сломанных костей. Дуло дробовика грубо упирается в голову Солдата у виска — нажать на курок так же легко, как пройти дорогой мертвецов в мексиканской глуши, давясь сахарной конфетой. Но Райес медлит.

— Я просто хочу узнать, почему ты предал Overwatch. Это всё. — Отвечает Моррисон, морщась от брошенного ветром в лицо песка. — Плевать на остальных.

— Как интересно ты заговорил. Спустя столько-то лет. Что? Достаточно было сдохнуть, чтобы внезапно задаться этим вопросом?

Жнец опускается на одно колено, хватает Солдата за жёсткий воротник и, не отнимая от его головы оружия, ставит на колени. Содрав с лица Джека маску, Габриэль внимательно смотрит на его лицо, с трудом подавляя рвущийся наружу смех.

— Постарел, Джек.
— Ты тоже.

Оценив шутку, Габриэль поднимается на ноги, забирает винтовку Моррисона и выбрасывает обойму. Под маской не разглядеть, но Джек кожей чувствует улыбку бывшего соратника, она ядовитая и очень неприятная. Если, конечно, у Райеса ещё остались губы.

— Разве может человек, посвятивший свою жизнь США, просто так отвернуться от своей страны после кровопролитной войны? — нарушает молчание Солдат. — Мы прошли через ад, но, видимо, теперь произошедшее с нами на полях сражений для тебя не имеет значения. Я прав?
— Смотря, с какой стороны подойти к этому вопросу. У каждого из нас были свои мотивы. Возьми сейчас любого патриота в заложники, и он уже через час усомнится в избранном правительстве… — парирует Жнец. — Вот ты, например, теперь тоже занимаешься далеко не благотворительностью, верно? Какая досада — наш обожествляемый мальчик-Америка внезапно пустился во все тяжкие! Так и вижу заголовки всех газет.

Райес разбивает Солдату нос и носком ботинка отталкивает от себя, удивляясь, что Джек даже не думает сопротивляться. В нём кипит гнев, но он изо всех сил сдерживается, упрямо и смело смотря в безликую маску.

— Габриэль. Я не забыл… Тот вечер.
Дробовик дрожит в руке Райеса, и он склоняет голову к плечу, прислушиваясь к тяжёлому дыханию Моррисона. Стерев кровь с подбородка, Солдат старается дышать через рот, и из-за этого делает паузы, потому как песок скрипит на зубах, а горло сохнет. Но даже в таком состоянии он упрямо поджимает губы и добавляет:
— Вечер, когда война закончилась.

От кукурузных полей Индианы до бетонных джунглей Лос-Анджелеса в такие моменты подать рукой. Жарким маревом миража вокруг них растворяется пустыня, и перед глазами возникает яркое полотно наслаивающихся друг на друга событий. Конец войны. Конец эпохи. Конец Overwatch. Конец дружбы.
Начало… Чего-то иного.
Считаясь в лабиринте из жёстких стеблей кукурузы, Джек закрывает глаза и вспоминает, как поклялся Габриэлю никогда его не бросать.
Ступая по расплавленному металлу, Габриэль останавливается, чтобы поднять пустую гильзу и прислушаться к отдалённому гулу пережитого кошмара.

Они смотрят друг на друга.
Мир вокруг снова в огне.

— Мы умерли, Джек. То, что осталось, растащат новые поколения, а мы уже вошли в историю. Баста. Хватит бороться и вспоминать. Ты такой жалкий, что меня тошнит.
Чёрный дым окутывает Солдата, и он зажмуривается. Жнец материализуется в нескольких шагах от Моррисона и надрывно смеётся, продолжая:
— Я вижу своё будущее в мести, а ты всё ещё живёшь прошлым, как будто бы никто не ставил тебе памятник на кладбище. Оглядись! — Габриэль раскидывает руки и делает глубокий вдох. — Горячая пустыня, приправленная террором. Всё равно что наш мир, задыхающийся от идеалистических мудаков вроде тебя.
— Я помню тот вечер! — выкрикивает Моррисон. — Вечер, когда поклялся никогда тебя не оставлять!
От каждого слова Джека по спине Габриэля прокатывается волна предательского холода.
— Ты меня никогда не слушаешь. Я тебе про одно, а ты мне про другое… — продолжает Солдат. — Плевать на остальных. Мне нужны ответы.
— Тогда в этом разговоре нет смысла.
Порывисто повернувшись, Райес поднимает дробовик.
— Умри.
И от песка отражается оглушительный хлопок выстрела.

Иногда кажется, что расстояние между ними слишком велико, чтобы в одно мгновение сократиться до жалких сантиметров. Ведь, пешком от Индианы до Лос-Анджелеса так просто не дойти, вооружившись походным рюкзаком. Пока от крови щиплет язык, а спину разрывает болью, следует прошептать заветное “герои никогда не умирают”, и мир уходит в крутое пике.
Упав однажды, уже не боишься падений.

Выбив дробовик из рук Габриэля, Моррисон срывает с него мертвецки-бледную маску, треснувшую после того, как Амари повредила её в драке. Зияющая чернота рассеивается, и усеянное шрамами неузнаваемое лицо Райеса искажает гневом даже тогда, когда Джек обнимает его и рычит, уже не задавая глупых вопросов. Ана под маской увидела дьявола, а Моррисон сумел разглядеть за завесой своего друга, который уже никогда его не простит.
Да он и себя самого-то простить не в силах.

— Почему? Скажи мне, почему?
— Потому что ты бесишь меня, Моррисон.
Бесплотное тело Жнеца растворяется, проникает чёрно-красной пеленой сквозь пальцы и вместе с пустынным ветром улетает прочь. Оглушённый выстрелом, Джек остаётся один среди обжигающе горячего песка пустыни.

Стоя на дороге из крови и расплавленного металла, Габриэль вспоминает тот самый вечер, когда поклялся никогда не отпускать Джека из своих объятий. На пустой гильзе в его руках выгравированы признания и бессмысленные поздравления с окончанием войны. Будь у него возможность сбежать из этой черноты в вечность, он бы даже сейчас непременно забрал Солдата с собой, но тот скорее откусит собственную руку, чем вновь доверится тому, кого, без сомнения, всё ещё любит, противоречиво и слепо.
Иногда, чтобы забыть, не достаточно ни пустой дороги ни душераздирающего крика в тишине.
А от кукурузных полей до Лос-Анджелеса можно добраться, едва переступив невидимую черту. Так уже было. Бесполезно придумывать что-то ещё.

Достойная цена
Хранители Бездны, Дезертир Хоквуд
DARK SOULS III
music: Abyss Watchers OST

Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти. И пусть так будет всегда.©

— Как ты думаешь, зачем Пламя цикл за циклом поднимает из мёртвых Негорящих? Чтобы те вернули истинное топливо для горнила на опустевший трон нашего бесполезного существования. И дело не в том, что Повелители Пепла обязаны коротать свою вечность в этом проклятом месте. Дело даже не в долге и чести… Просто, когда мир катится в Бездну, другого выбора у нас просто не остаётся, верно?
Хоквуд прислушивается к тишине и усмехается. Чувствуя на себе безмолвно-осуждающий слепой взгляд Хранительницы, он просто разговаривает с пустотой, стараясь заглушить призыв Легиона в своей голове. Перед его глазами мелькают картины, неприглядные взору, его рука инстинктивно тянется к оружию, а его тело, как бы он ни старался, всё ещё принадлежит Пламени. Сопротивляться долгу трудно, но Хоквуд не желает сдаваться, ведь волчий дух не сломить даже божественному провидению.
Когда он замолкает и отпускает своё сознание, то видит перед собой усеянное трупами капище. Сохранивший рассудок легионер рассекает мечом очередного товарища и кричит, вымещая свою ярость на тех, с кем прошёл долгий путь. Теперь их плоть — это его плоть. Их голос — это его голос. Их боль — это его боль. И вся эта какофония безумия пушечной канонадой врывается в голову Хоквуда, заставляя его вновь рухнуть на колени.
Волчья трава желтеет под ногами и мгновенно окрашивается в багряный цвет пролитой крови. Дезертир уже не помнит имени того легионера, но его по привычке тянет к Лорду, потому что Пламя так решило. Будь в нём больше прежнего восхищения и желания подчиняться, он бы уже давно бросил пепел Легиона под ноги слепой шлюхе, что сторожит искорки затухающего кострища, и умер, никем не похороненный. Но теперь Хоквуд постоянно лишь помышляет о смерти, когда видит кроваво-красный отблеск в глазах своего Повелителя, что сам стал Бездной, всю жизнь посвятив её искоренению.
— Усомнившийся в Легионе должен быть предан огню… — улыбается дезертир, слушая, как Хранительница молится у костра. — Знала бы ты, как много сомнений мне пришлось скрыть за маской вымученного долга. И что в итоге я получил?
— Ты получил забвение.
Хоквуд вздрагивает и озирается по сторонам. Стены Храма рассыпаются в пыль, и он снова видит перед собой усеянный трупами склеп, последнее пристанище Легиона. Среди падших, сгорбившись, стоит высокая фигура, облачённая в доспехи. Она поднимает голову, увенчанную остроконечным шлемом, к высоким сводам и чертит огромным двуручным мечом линию на пропитанной кровью земле.
Голос, обращающийся к Хоквуду, звучит и рядом и вдалеке. Он везде.
— Ты получил покой… — говорит пепельный легионер, поворачиваясь к дезертиру. — Но предал Волчью армию и предал нас. Достойная цена?
Слова срываются с губ каждого воина, что лежит в этой братской могиле. Пока Хоквуд собирается с мыслями, чтобы достойно ответить призраку своему прошлого, восстаёт ещё один легионер. Его кинжал высекает искры, отражённый мечом Фаррона, и вечная битва вспыхивает снова, пока срываются слова с посиневших губ мертвецов.
— Мы поклялись уничтожать заразу, покуда Бездна не содрогнётся от нашего могущества. Мы отдали свои души Пламени и стали едиными, продлив Эру Огня. Наша война вечна.
— Ваша война глупа.
Сверкает оружие, восстают новые легионеры, и тот, что призвал сюда Хоквуда, убивает одного за другим, упиваясь их кровью. Некоторые успевают ожить ещё до того, как их тела касаются багряной земли. Некоторые остаются лежать, пустыми глазами вперившись в неизвестность. Глядя на это, дезертир невольно делает шаг назад и прикрывает перчаткой рот, борясь с приступом тошноты. Голова Хоквуда раскалывается от криков боли.
— Те, что предали нас, предали Великого Волка, предали самих себя. Их следует уничтожать, словно семена Бездны, рассеянные по всему миру.
Многоголосье сводит Хоквуда с ума, и он даже не замечает, как восставший легионер подбирается к нему всё ближе и ближе, игнорируя других оживших мертвецов. Повелитель Пепла дышит огнём в лицо дезертира и усмехается под маской, алым недобрым взглядом выискивая глубинный страх в его глазах.
— Задавался ли ты вопросом, почему Пламя подняло тебя из пепла?
Хоквуд кивает головой и сжимает меч онемевшими пальцами.
— Чтобы вернуть вас всех на трон.
В лицо негорящему веет прохладой из древних катакомб Картуса, и морок рассеивается. Хранители Бездны замолкают, растворяясь в воспоминаниях Хоквуда, и он очухивается в Храме Огня, чувствуя под своей головой аккуратно свёрнутый тёплый плащ. Наверное, он потерял сознание, упав с высоких ступеней. Или же действительно побывал в Цитадели Фаррона, где до сих пор продолжается эта бессмысленная бойня.
— Я никогда не склонюсь перед Легионом. Больше никогда… — говорит он, едва ворочая языком.
А за ядовитыми болотами, там, где селятся лишь пиявки и мозгляки, легионеры вновь восстают и сражаются друг с другом, кружась в диком нескончаемом танце. Оглянувшись на дверь, самый высокий из них, тот, что явился Хоквуду в кошмаре, загадочно улыбается и, бросив тело убитого товарища в грязь, шепчет, отпуская шелест сказанного вместе с затхлым ветром под высокие своды склепа:
— Ты — часть Легиона, Хоквуд. А мы — часть тебя. И связь эта прочнее любой цепи.

Пингвиний принц
Адам Дженсен, Айван Берк
DEUS EX MD

Легко быть храбрым тигром, но попробуй стать храбрым кроликом.©

Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — ничего. Отмахнувшись от Маккриди и покачав головой на немое осуждение Миллера, Адам бы покинул штаб-квартиру Интерпола, купил себе виски и забыл тот теракт, как страшный сон. Если бы не одно “но”.
Он знал про подрывника слишком много, чтобы просто проигнорировать это.
Всё началось с Утулека. Поиски зацепок привели Дженсена в квартиру, где среди свечей и пропагандистских плакатов на самодельном постаменте стоял золотой пингвин в короне. Явно выкраденный из ансамбля, он стал дополнением своеобразного алтаря для поклонения и наводил на мысли о том, что тот, кто жил в этой квартире раньше, имел некоторые проблемы с головой. Вокруг стола и на самом столе громоздились детали и шестерёнки с логотипом Станека. В ящиках лежали запрещённые к хранению и распространению патроны к оружию, которое повсеместно изымалось полицией. И в завершение картины запароленный компьютер.
С именем. Айван Берк.
— Не подходи ко мне.
Согласно вытащенным из базы данных Тавроса данным, он был женат, работал автомехаником и пытался устроиться к родственникам на позицию лицензированного специалиста. Всё было тщетно. Единственной отрадой в его жизни была супруга, его солнце и звёзды, его свеча на ветру, но и она предала возлюбленного, рассказав о подробностях теракта брату, что был большим начальником в Тавросе. Марченко похоронил адепта КПА. Больше не существовало загадочного подрывника с Ружички. Словно по цветной картинке прошлись растворителем, который убрал Берка из истории Праги, из жизни, из семьи. Адаму было знакомо то чувство, когда ты превращаешься в призрака, и все вокруг думают о том, что ты давно мёртв.
— Не двигайся, иначе я взорву здесь всё.
Дженсен поднял взгляд, чтобы сохранить зрительный контакт с объектом и, в случае чего, применить силу. Заваленная коробками для переезда и пугающе пустая пражская квартира уже не представляла никакой ценности, но в Зелене помимо него жили ещё люди — взрыв мог покалечить их. Стараясь не двигаться и следить за каждым движением Айвана, сжимающего детонатор, Адам, признаться, впервые не знал, что ему делать.
— Так просто всё сошлось, да? — у Берка налицо нервный срыв. Один имплант был повреждён, недоставало трёх пальцев. Просканировав Айвана с помощью КАСИ, Адам выяснил, что тот недосыпал и давно не принимал нейропозин. Удивительно, что Берк ещё соображал и держался на ногах. — Теракт. Конференция. Этот сраный акт. Так просто всё сошлось. И все те жертвы… Жертвы были… Напрасны?
Жёлтый балахон Берка приобрёл грязный оттенок. Скорее всего подрывник прятался в канализации и выбрался на улицу, когда всем аугам сообщили о восстановлении в рядах человечества. Испуганные, но воодушевлённые, они начали возвращаться в свои семьи, и Айван не был исключением, но проблема была в том, что возвращаться было некуда. Мелисса забрала все вещи. Не оставила даже записки. Уехала на первом же поезде. Так всё было. Дженсен следил за ней после того, как узнал личность подрывника из Ружички.
— Тебе нужен нейропозин, Берк… — осторожно произнёс Адам. — Я тебе его дам. Пообещай опустить детонатор.
— Я не просил тебя подавать голос, интерпольская псина! — Айван сделал шаг вперёд и страдальчески свёл брови. Лихорадочный блеск в глазах подрывника тут же выдал ломку и мольбу при одном упоминании нейропозина. Адам даже не побоялся протянуть Берку руку — избивать и арестовывать сломленного человека в момент наибольшей уязвимости Дженсен не желал. Любой конфликт можно сгладить разговором — слова были нужнее. Тем более, когда у человека никого не осталось.
— Твой имплант повреждён. Я знаю человека в Праге, который может помочь тебе. Я дам тебе нейропозин. Я позабочусь о том, чтобы к тебе лояльно отнеслись в суде… — продолжил Адам, не спуская глаз с Берка. — Опусти детонатор.
— Да пошёл ты! Возомнил себя спасителем человечества, да? А сам разукрасил углепластик кровью! Я слышал… Про то, что сделал Марченко… — решимость Айвана угасала на глазах. Ему было необходимо принять нейропозин, и он, казалось, был готов на что угодно ради этого. Даже на убийство. — Ты не успел. И я сделал, по сути, тоже самое, верно?
Голос Берка дрогнул, он изуродованной ладонью прикрыл рот и покачал головой.
— Вот. Видишь, Берк… Ты сам, без меня уловил суть. Я помогу тебе. Веришь?
Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — крик о помощи. Полицейские, не получившие наводку на подрывника, поймали Берка в районе театра и избили, не скупясь на жестокость, просто потому что тот был аугом. Обломки имплантов до сих пор не были убраны с мостовой.
— Больше нет смысла сражаться. Я убил людей… Зря? Я не понимаю.
Дженсен осторожно, без резких движений, забрал детонатор у Берка и положил его на журнальный столик. Айван говорил на странной смеси английского, чешского и русского, понять его было трудно, но Адам обновил языковой модуль ещё неделю назад. Чтобы снять с Берка бомбу, потребовалась едва ли не филигранная точность, потому что взрывпакет был собран кустарным способом — такие могли рвануть от неосторожного обращения, стоит их уронить или перевернуть набок, но осторожность оказалась излишней — Айван безбожно блефовал, судя по всему, не особо надеясь на успех своей самоубийственной операции. В пакете оказался обычный муляж. Скорее всего подрывник искал ответы и вожделенную дозу, а не желал возмездия. Импланты и без этого слушались его с трудом.
— Сядь… — попросил Дженсен. Отключив инфолинк и убедившись, что в ближайшие часы его не побеспокоят, Адам стащил с Берка капюшон, не спуская с него глаз, отошёл к одной из своих сумок и вытащил из кармашка сохранённый нейропозин. Ампула окончательно убедила Айвана в том, что его никто не собирается убивать.
— Мне нельзя в тюрьму. Нельзя. — Проговорил он, крепко ухватив Адама за предплечье. — Я не смогу.
— Успокойся.
Зубами открыв одноразовый шприц, обнаруженный в выданной Миллером аптечке, Дженсен очень осторожно вставил ампулу нейропозина в колбу. Нуждающиеся в наркотике ауги вводили его себе беспорядочно, зачастую не следуя рекомендациям врачей, но многолетние наблюдения привели Адама к выводу, что самый быстрый способ — через шею. На теле Берка и без того живого места не осталось, поэтому нечего было расшаркиваться и жалеть его. Тем более постфактум. Когда уже не было своих и чужих.
Айван с облегчением вздохнул и, не отпуская Дженсена, крепче сжал его руку, дрожа при этом, словно в лихорадке. Адам слушал его сердцебиение и надеялся, что подрывник не решит снова на него напасть, ощутив возвращающиеся к нему силы, но напрасно.
Перед ним снова встал нелёгкий выбор: сдать преступника или скрыть от властей, позволив Берку начать новую жизнь с грузом совершённого греха за плечами. Однако, кто знает. Быть может, в тюрьме ему будет лучше.
— Меня зовут Адам Дженсен.
— Я знаю. Несложно забыть. Имя на слуху. Постоянно… Все постоянно говорили о тебе. Я перехватил их частоту… — Айван поднял взгляд, и Адам понял, что у него тоже есть КАСИ, только более ранней модификации. — Ты из Интерпола. Крутой парень. Настоящий ublyudok. Марченко желал тебя уничтожить.
— Да. Как видишь, у него не получилось.
Перехватив лишённый пальцев имплант Берка, Дженсен осмотрел его и покачал головой.
— Здесь недалеко есть книжный магазин...
— Ты видел мою жену? — прервал Адама Айван и заглянул ему в глаза, не скрывая того, что распознает ложь даже с барахлящим КАСИ. — Они поймали Мелиссу?
Признаться, Дженсен ненавидел врать. И сейчас, скрывая в своей необжитой квартире террориста, который убил многих людей, он чувствовал себя лицемером, действующим безрассудно и даже в какой-то степени глупо. Но чем он сам отличается от Берка? На его руках кровь тысяч невинных людей, что погибли под обломками двух жилых небоскрёбов.
Сам Адам — всего лишь безродная собака, которая пытается поймать острыми зубами летящего в небе воздушного змея. В какой-то момент, лишившись всего, перестаёшь думать о том, что будет потом. Пока не столкнёшься с реальными последствиями.
— Я понял. Suka. Я знал, что она всегда была не на моей стороне. Верно же? — Айван не позволил Дженсену отстраниться. — Я вижу это в твоих глазах. Мне стоило догадаться.
— Тебе сейчас лучше немного помолчать и выслушать меня. Идёт? — резко прервал Адам собеседника, вытащил из кармана сигареты и вложил одну в губы Берка, тут же давая ему прикурить. — У тебя есть два пути. Или ты меняешь документы и стираешь серийные номера с имплантов, чтобы сбежать из Праги. Или добровольно сдаёшься полиции. Нужно всё сделать тихо, потому что, несмотря на отмену акта, в этом городе ещё живут те, что, не задумываясь, разорвут тебя на месте. Не мне судить слепую пешку, что просто подбросила нужный пакет на нужную станцию, но…
Берк поднял руку, стряхнул пепел себе под ноги и покачал головой. От нейропозина взгляд его затуманился, стал расфокусированным и нечётким — КАСИ любезно сообщил о моральном истощении, вспыльчивости и глубокой депрессии. В таком состоянии принять решение Айван не смог бы при всём желании.
— Есть ещё один вариант… — осторожно продолжал Дженсен, подключив чудеса сомнительной дипломатии. — Ты продолжишь бегать по канализациям, не в силах раздобыть даже просроченный нейропозин, от которого мы все зависим. И скорее всего умрёшь. В страшных муках. Почти, как Талос Рукер.
Забрав сигарету у Айвана, Адам затянулся, выдохнул в сторону дым и вздохнул, разглядывая лицо того, кого бы ещё неделю назад расстрелял на месте. Сейчас в этом не было никакого смысла.
— Могу ли я… Как-то искупить свой грех? А, Дженсен? — хрипло спросил Берк.
— Не мне это решать. Ты своей жизни полноправный хозяин.
— А ты сам сможешь жить с тем, чем тебе пришлось пожертвовать ради сомнительного мира? — твёрже продолжил гнуть свою линию Берк, но намёк дошёл до Адама и с первого раза.
Четвёртый путь для отбившегося от стаи пингвиньего принца — начать работать на Джаггернаут с надеждой, что хотя бы там его не станут осуждать. Веге и Янусу бы понравился настрой ауга, который знал о всех планах Марченко и, вопреки приказу, остался в живых, решив поиграть в раскаяние.
Пока Дженсен забывался в работе на Интерпол, Берк был готов землю рыть, чтобы найти тех, кто управляет этим миром извне.
Будь Адам Янусом, он бы дал второй шанс убийце?
— Я завтра ночью уезжаю отсюда. Можешь занять эту квартиру на время. Потом свяжешься со мной… — порывисто поднявшись, Адам отошёл к стоящей на пустой кухонной столешнице бутылке виски, плеснул себе в стакан пару глотков и тут же выпил. — Если ты действительно знаешь, что такое истинное раскаяние, то…
Айван шумно выдохнул, откинулся на спинку дивана и тихо рассмеялся, перебивая Дженсена:
— Я понял, bratan. Выбор за мной. Как будто бы это так просто. Ты бы сам смог принять такое решение?
Если бы его сейчас спросили, что он помнит о подрывнике со станции Ружичка, Адам бы ответил — слишком много. И дело было не в КАСИ. Предложив Берку немного виски, Дженсен смотрел на него, продолжая бесцельно взвешивать все “за” и “против”, но, как назло, мысли путались и выдавали одну противоречивую мысль за другой.

— Слушай, Дженсен, я, конечно, всё понимаю, но кто это, нахрен, такой?
— Да так. Один знакомый. Сможешь приютить его на пару вечеров? Ради меня, Притчард. Пожалуйста.
— Чтоб тебя, Адам… Хорошо. Но только если он не будет трогать мои вещи. Погоди… Эти импланты. Это что, Isolay?

Прощение
Ханзо Шимада/Гендзи Шимада
OVERDROCH
music: halsey – i walk the line

Нанести поражение своим союзникам — это нанести поражение себе, а победа над собой — это победа над собственной плотью.©

Праздник цветов и воздушных змеев в Ханамуре всегда напоминал Ханзо о тех временах, когда отец был жив. Плевать, что за фейерверками и парадом огромных бумажных драконов приходилось любоваться лишь с крыши дома Шимада, но это был самый счастливый день в году, потому что сыновьям клана позволялось делать всё, что заблагорассудится. Старшего Шимаду освобождали от тренировок, а младший мог в любой момент сбежать от няни и присоединиться к брату в саду, где до самого позднего вечера они рассказывали друг другу различные истории и делились полученными знаниями. Гендзи неизменно получал лишнюю порцию онигири, а Ханзо просто мог себе позволить провести рядом с братом больше времени. Больше, чем в обычные дни.
Ныне этот праздник ассоциировался со скорбью и тишиной. С тишиной, которая давила на виски и выбивала воздух из лёгких. Потому что в доме Шимада уже никогда не появятся свежие цветы и сладости. Обагрённое кровью братской вражды, это место лишилось частички света, превратившись в мрачную преступную твердыню, где вершились судьбы невинных людей. Всем здесь теперь управляли старейшины, а оставшиеся приближённые клана резали друг другу глотки за место главы, из-за чего сверху был дан приказ прекратить беспричинный самосуд. Лишившись всего, мафиозные группировки постепенно выходили из-под контроля и откалывались от своих боссов, начиная работать на корпорации, но Ханзо до этого уже не было никакого дела.
Возвращаясь в родную Ханамуру раз в год, он преследовал только одну цель — почтить память погибшего брата. Как только Гендзи явил себя и попытался переманить старшего на свою сторону, всё пошло наперекосяк, и окончательно запутавшийся Ханзо, мгновенно потерявший цель своего и без того несладкого существования, всерьёз задумался о том, что ему делать дальше. И ноги сами привели его к дому Шимада в самый разгар праздника цветов. Ему казалось, что если он сейчас здесь встретит Гендзи, они смогут провести этот день, как раньше, не задумываясь о том, что будет завтра. Но дом был всё так же пуст и мрачен, и охрана, выставленная на ночной патруль, нисколько не украшала безрадостный пейзаж, а лишь убеждала в том, что все заветы отца оба брата-дракона благополучно отринули и обратили память об отце в пепел позора. Это означало, что делать в Ханамуре им больше нечего.
Развернувшись в сторону узкой улицы, вдоль которой переливались всеми цветами радуги праздничные фонарики, разрисованные цветочным узором, Ханзо накинул на голову капюшон и, ускорив шаг, вскоре влился в разноцветную толпу празднующих. Оружие ему пришлось оставить — не так-то просто спрятать лук под одеждой, когда в Ханамуре буквально не протолкнуться, особенно в веренице торговых рядов. Невольно Шимада задумался о том, что в этой оглушающей какофонии взрывов и свиста шутих легко скрыть убийство, совершённое с помощью громкого огнестрела, а в ворохе брошенных бумажных змеев можно спрятать труп, который непременно обнаружат только под утро. Мрачные карикатурные силуэты наслаивались на яркие праздничные картинки, и от них становилось до невозможности дурно. Словно стоило подумать об этом тщательнее, и всё непременно сбудется, вызвав на улыбающихся лицах панику, страх и ненависть. А праздник цветов должен был оставаться неизменным. Свернув в переулки, Ханзо обошёл столпившихся у сцены зрителей, что пришли посмотреть выступление местных барабанщиков, ловко забрался по стене на неприметный балкон, а оттуда в тени раскинувшегося дерева сакуры залез на пологую крышу, где скрылся от любопытных глаз за установленным рекламным щитом.
Отсюда были видны не только звёзды, но и парящие на уровне крыш длинные хвосты бумажных змеев и вспыхивающие то там, то тут яркие бутоны фейерверков. Если бы Ханзо закрыл глаза, он бы наверняка мыслями вернулся в далёкое детство, но теперь эти воспоминания невыносимо горчили. И злили. А злиться старший Шимада себе запретил ещё десять лет назад.
Простил ли он себя?
Нет. И никогда не простит.
— Будешь?
Вздрогнув и похолодев, Ханзо чуть повернул голову и увидел протянутую к нему механическую руку, в пальцах которой была зажата шпажка с данго. Неуверенно подняв взгляд, Шимада задержал дыхание и, проигнорировав рвущиеся наружу эмоции, внимательно посмотрел на нарушившего его сомнительный покой брата. Тот был без шлема. Непотребно неузнаваемый. Прошло много лет, Гендзи вырос, его лицо растеряло юношеские черты, а Ханзо всё это умудрился пропустить и теперь не мог найти в себе силы даже на то, чтобы просто пошевелиться.
— Бери быстрее. А то я передумаю.
Когда Гендзи улыбнулся, его лицо осветил раскрывшийся в небе красный бутон фейерверка, и Ханзо захотелось встать и уйти. Пройдёт ещё столько же времени, а груз вины и бесконечные самокопания будут преследовать его, как затравленная свора ищеек, от них не скрыться как просто. В какой-то момент ему даже показалось, что происходящее ему снится, но старший Шимада быстро убедился в обратном.
Он протянул руку, забрав шпажку у Гендзи, и даже позволил брату сесть рядом. Как раньше. Какое-то время они оба молча наблюдали за тем, как искрится и переливается праздничное небо над Ханамурой.
— Знаешь… — Гендзи первым нарушил тишину. — А ведь сначала я хотел тебя убить. Отыграться за то, что ты со мной сделал.
Отвечать на это Ханзо ничего не стал, да и понимал нутром, что сейчас младшему Шимаде в меньшей степени нужны пустые оправдания.
— Потом. Уже в Непале. Учитель сказал мне, что мудрость прощения — одна из самых великих на земле. Что бы ни случилось, что бы ты ни чувствовал, самое главное — это прощение.
Кусок в горло не лез, но Ханзо всё равно снял один шарик данго с деревянной палочки и протянул остатки Гендзи, стараясь ничем не выдавать того, насколько вся эта ситуация выводит его из равновесия. Он нахмурился, молча облизнув пальцы, и покачал головой, отвечая:
— Тогда я…
— Не перебивай… — шутливо ткнув брата в бок, Гендзи вздохнул и продолжил: — Простить другого гораздо проще, чем простить самого себя. Потому что те раны, что мы наносим себе сами, могут не заживать до самой нашей смерти. Но, согласись… — он улыбнулся и перевёл на Ханзо взгляд. — Они позволяют нам чувствовать себя живыми.
— Пришёл сюда читать мне лекции своего учителя? — с невесёлым смешком отозвался Шимада. — Я не в настроении их слушать.
Гендзи сощурился, поджал губы и покачал головой, какое-то время наблюдая за проплывающими мимо их крыши воздушными шарами.
— Ты с возрастом стал упрямым и мрачным, как отец. Но даже в нём никогда не умирала искра доброты, понимания и любви к своим близким. Просто ты этого не видел… — откусив от шпажки кусок данго, Гендзи поморщился, усмехнулся и, даже толком его не прожевав, проговорил: — Ничего вкуснее не ел. Жаль, что аппетита нет. Когда не испытываешь потребности в еде, даже как-то грустно становится.
От каждого такого слова Ханзо всё сильнее хотел покинуть крышу, но он отчего-то не двигался с места. Наконец-то сумев перебороть оцепенение, он повернул голову к младшему брату и встретил его внимательный настороженный взгляд. Было странно смотреть в эти глаза спустя столько лет и чувствовать вместо злобы и желания уничтожить, скрываемую за холодом перемен нежность. Гендзи был прав, когда упомянул отца.
— Не говори с набитым ртом… — не сдержавшись, старший Шимада улыбнулся, чем заставил брата радостно выпрямиться.
— Я уже взрослый. Хочу и говорю. К тому же, что мне будет? Но спасибо за заботу. Я скучал по твоему ворчанию.
Сдержанный смех Гендзи заглушила запущенная кем-то во дворике шутиха. Неожиданно затихнув, он тяжело вздохнул, посмотрев на небо, и, положив ладонь на плечо старшего брата, крепко его сжал. На раздумья было всего несколько секунд до того, как Ханзо отодвинется или деликатно смахнёт руку Гендзи, поэтому медлить он не стал. Приподнявшись, он перекинул ногу через брата и, сев на него, крепко обнял за шею, неровно выдыхая горячий воздух из искусственных лёгких. Накрыв ладонью затылок Ханзо, младший Шимада стащил с него капюшон и, чувствуя, что лучник задрожал не то от злости, не то от противоречивых эмоций, что обуревали его мятежную душу, крепче прижал его к себе.
— Я хотел столько всего тебе рассказать… — сбиваясь, проговорил Гендзи. — Где я был. Что я видел. Столько всего произошло. Ты не поверишь, но каждый раз, когда я замечал прогресс в своём лечении и обучении, я невольно оглядывался, надеясь увидеть тебя. Я хотел, чтобы ты гордился мной, гордился моими свершениями. Я хотел показать тебе мир за пределами Ханамуры — он удивительный, честно! Просыпаясь каждый день в Шамбале, я открывал глаза и думал, что ты вот-вот снова влезешь ко мне через окно, как в детстве, но реальность не была столь благосклонна к моим желаниям. У меня была только старая фотография, как напоминание о том, что действительно важно.
Голос младшего Шимады превратился в шёпот, который проникал, казалось, в самую суть Ханзо. Задевая особо болезненные струны в его душе, Гендзи говорил и говорил, не прерываясь ни на секунду. Его кибернезированное тело то и дело вздрагивало, будто от подступающих рыданий, и, ощущая это, Ханзо не выдержал и наконец-то, спустя столько лет, обнял младшего брата в ответ, заставив словесный поток на мгновение иссякнуть.
Брошенная шпажка с оставшимся данго осталась лежать на пологой крыше.
— У меня нет никого, кто был бы роднее тебя. Осознание этого и помогло мне простить. Что бы с нами ни происходило, я верю, что в трудную минуту ты будешь рядом со мной и не откажешься вновь взяться за оружие во имя добра. Помнишь… — младший Шимада порывисто отстранился, положив ладони на плечи Ханзо и заметил, что тот внимательно к нему прислушивается, будто волк, прирученный охотником. — Помнишь, как я попытался поймать воришку на рынке, который обокрал старика? Я бежал за ним через все ряды, сбивая людей с ног, и поймал его только тогда, когда ты выстрелил из лука по его ногам. Ты тогда стрелял не очень, но в критический момент собрался и попал точно в цель, испугав и его и меня до чёртиков. Ты знал, что от отца тебе обязательно попадёт, но в тот момент это было неважно. Мы вместе… — с глупой радостной улыбкой, которая омолодила Гендзи на десять лет, он накрыл холодными металлическими ладонями шею брата и на выдохе проговорил: — Вместе поймали вора. Разве тогда ты не ощутил, насколько крепка наша связь?
Ханзо задумался и кивнул, ничего не отвечая. Рассматривая механическое тело брата, он всё равно чувствовал, как вина петлёй затягивается у него на шее. Осознавая, что никогда больше не почувствует тепло его ладоней, старший Шимада сглотнул вставший в горле ком слабости и попытался обречённо убрать руки Гендзи, но тот, упрямо поджав губы, всё равно оставил их на месте.
— Я всё ещё твой брат, Ханзо. Я живой. Я существую. Я помню. Те раны, что ты нанёс мне, сделали меня сильнее. Пойми уже наконец.
Перехватив запястье брата, он приложил его ладонь к своей груди и произнёс:
— У меня ещё есть сердце, которое бьётся. И оно бьётся вопреки всему, что было и будет. Прими уже настоящее, брат. Прими то, что я рядом и так будет всегда.
Небо озарило последним залпом фейерверка, и в воздух под громогласные крики с улицы взлетел огромный бумажный дракон, извергающий пламя. Люди подбрасывали вверх цветы, до крыши доносились звуки музыки и мелодичные трели духовых инструментов.
Под этот оркестр из прошлого Гендзи поцеловал брата, чтобы напомнить ему о том, что всё ещё бережно хранит свои воспоминания. О тех ночах, когда Ханзо не мог уснуть, избитый отцом. О вечерах, когда задыхающийся от рыданий Гендзи прижимался к брату, пытаясь найти в его объятиях утешение после пережитого позора от поражения в очередной драке. О том, как они оба ловко перелезали через балконы и забирались в закрытые комнаты огромного дома, чтобы побыть вдвоём. Ханзо почти позабыл те редкие встречи. А сейчас вспомнил. Сквозь поцелуй он действительно услышал, что сердце Гендзи всё ещё бьётся, и этот звук утешил его на мгновение близости. Ему безумно хотелось, чтобы праздник никогда не заканчивался, потому что утром он, скорее всего, снова исчезнет из Ханамуры.
— Тебе идут седые виски… — прошептал младший Шимада, отстранившись. — Ты похож на отца.
— Надеюсь, что так будет не всегда. — Ответил Ханзо на выдохе, не узнавая собственного голоса.
— Ты ведь… Не согласишься отправиться со мной, верно? — без какой-либо надежды спросил Гендзи и, когда пальцы брата скользнули по его щеке, изучая шрамы, прикрыл глаза.
— Ты знаешь мой ответ.
Накинув капюшон, Ханзо попытался встать и уйти, но руки киборга были сильнее его собственных.
— Тогда, где мне потом найти тебя? — Гендзи нуждался в ответе на этот вопрос, но старший Шимада не знал, как ответить. Он озвучил первое, что бросилось ему на язык:
— В канун следующего праздника, здесь, в Ханамуре.
Ханзо ожидал чего угодно, но только не того, что его младший брат согласится. Решительно кивнув, тот отпустил лучника и, глядя ему вслед, поднялся на ноги. Пока силуэт старшего Шимады не скрылся на цветастой улице, Гендзи не двигался с места. Он надеялся, быть может напрасно, что рано или поздно Синий Дракон клана сдастся агентам Overwatch и будет сражаться на их стороне, избежав тюремного срока.
Переведя взгляд на парящего в небе воздушного змея, киборг скрыл своё испещрённое шрамами лицо под маской и, улыбнувшись, вскоре тоже исчез с крыши.
Праздник цветов и фейерверков в Ханамуре проходил каждый год. Добраться сюда можно различными путями — от монорельса до ежедневных авиаперелётов. Ждать от праздника до праздника Гендзи было в тягость, но он был готов на всё, чтобы снова почувствовать, как брат крепко обнимает его.
Как в прошлом, которое навсегда останется в памяти обоих.

Стреляй!
Жнец/Солдат-76
OVERDROCH

Разве ты забыл, что лучше смерть, чем бесчестие?©

Bam. Another ace in your hand
Bam. Another race to rail against
Bam. Fear is a trading game.
But which one of us
doesn't need their name?

Стреляй. Ты ведь так этого хочешь. Верно?
В первые секунды будет больно, я знаю. Выстрел из твоего дробовика может раздробить суставы в пыль, разорвать внутренние органы, разнести в мясо чью-нибудь башку. Стреляй, Габриэль, давай. Посмотри на меня в последний раз, прижми дуло к моему затылку и спроси себя — кем ты стал, Райс? Зависть ли тебя заставила свернуть не на ту дорожку или банальная трусость? Вопросов так много, да? И ты каждый раз приходишь ко мне в надежде, что я помогу тебе на них ответить, но я не всесильный герой. Этот момент мы уже упустили тогда, давно, в Швейцарии, когда Overwatch перестал существовать.
Теперь нам осталась лишь горстка воспоминаний и шрамы. О, да, наши шрамы с нами навсегда. Ана лишилась сна. Я лишился имени. Ты лишился плоти. А о физических увечьях и старости в приличном обществе уже не говорят. Расскажи любому на улице, кем ты был раньше, и тебе посмотрят в лицо уже иными глазами.
Герои ли мы?
— Какой ты жалкий, Моррисон.
Какой ты жалкий, Райс.
— Не можешь ни сдохнуть, ни признать свою слабость. Ты как типичный военный в отставке. Прячешься, как крыса. Это всё, что тебе досталось — забвение и старость.
А ты глупый террорист в маске-черепе, возомнивший себя мрачным Жнецом. Ни сдохнуть нормально не можешь, ни признать то, что сам во всём виноват.
— Ну, что молчишь, Джек? Или мне тебя разговорить силой?
Раньше я мог попытаться достучаться до твоей упрямой гордыни, я мог схватить тебя за руку и удержать без риска поймать лишь чёрно-красный дым, отчётливо пахнущий химикатами, которыми тебя накачали. Но теперь мне остаётся лишь смотреть в бездонные провалы глаз на твоей маске и искренне надеяться, что перед смертью я вспомню цвет твоих зрачков и запах пороха на военной форме. Я больше не хочу тебя обнимать. Не хочу просыпаться, зная, что ты не заваришь мне кофе. Не хочу думать о том, как сложилась бы наша с тобой жизнь, не убей мы друг друга в Швейцарии. Не хочу сопротивляться. Даже если ты прострелишь мне колено, боль не заставит меня умолять тебя о прощении или пощаде.
Что бы я ни сказал, это не станет исповедью.
Что бы я ни сказал, это не превратится в откровение.
Что бы я ни сказал, это…
— Джек.
Да, Габриэль?
— У меня вопрос.
Мне что, упасть на колени, чтобы тебе было легче прицелиться?
— Если бы ты сумел вернуться в прошлое, какой момент ты бы изменил? Просто интересно.
Знаешь, Райс, подобные вопросы смертникам не задают. Когда тебе дробовик упирается в затылок, немного не до лирики, ты не находишь? Меня больше интересует дрожь в твоём голосе и предательские нотки воспоминаний, которые проскальзывают то там, то тут сквозь зловещие помехи прямиком из дурного фильма ужасов. Не хочу оборачиваться. Под твоей маской уже ничего нет. Изуродованный череп, грубая кожа и чёрный дым, могильным саваном скрывающий наполненные ненавистью глаза.
Не в это я когда-то влюбился. И, вернись я в прошлое, я бы хорошенько подумал, прежде чем запирать дверь на ключ и губами прижиматься к твоей смуглой мексиканской коже. Пусть наше «вчера» горит так же, как сумрачное «завтра».
А на банальное «сейчас» мне уже плевать.
— Молчишь…
Если сейчас ты скажешь, что тебе жаль, я клянусь, что приставлю винтовку к своему подбородку и выстрелю. Мне плевать.
— Прискорбно, Джек.
Для того, кто смерти не боится, твой выстрел ничего не будет значить. Поэтому ты медлишь, да? Кто из нас теперь после этого жалкий?
— Я бы послушал. Твои слова стали бы для меня глотком самого дорогого в мире алкоголя. Бодрящий американский виски, который просто так за деньги не купишь.
Убрав оружие, ты нанёс мне самый болезненный удар. Подойдя ближе, ты вырвал из меня короткий вздох сожаления и посеял зёрна сомнений глубоко там, где, по мнению некоторых, находится душа. Сравнение с алкоголем послужило отрезвляющей пощёчиной.
Я снова чувствую запах утреннего кофе.
Когда мы были молодыми, всё это имело хоть какое-то значение.
— Что ты скрываешь за визором?
То же, что ты скрываешь за маской.
— Это не слёзы, нет, скорее холод и искреннее презрение. Ты скрываешь настоящего себя. Когда ты злишься, ты кусаешь губу изнутри, из-за чего твоё лицо искажается и на нём можно разглядеть каждую морщинку. Твой любимый цвет — синий. Ты болеешь за команду штата, в котором вырос, а утром предпочитаешь есть тосты с арахисовым маслом. Чёрт, Джек…
Ты смеёшься, да?
— Скажи мне, что ты меня ненавидишь. Я хочу убить тебя, а не Солдата-76.
Ты хочешь видеть страх, а я отвергаю само понятие страха. Тебе нужна моя боль, но я спрятал её, закопал вместе с пустым гробом под надгробием с выгравированным именем.
Джек Моррисон. Помнишь тот год, когда я умер?
Твои руки холоднее кладбищенского ветра — когда ты обнимаешь меня, охваченными дымом ладонями скользя под курткой, мне скорее неприятно зябко, чем тепло. Когда на пол падает маска, а моей шеи касаются шрамированные губы, мне хочется отстраниться, а не прижаться к тебе всем телом, надеясь почувствовать укол прежней симпатии. В нос ударяет запах химикатов и пепла. Нет пути назад.
— Стреляй, Габриэль.
Мой голос растерял юношеские нотки весёлой беззаботной Америки. Он стал похож на хриплый отголосок приближающейся старости в забвении. А ты говоришь так, будто адские псы вырвались из преисподней и гавкают мне на ухо.
— Надо же, ты умеешь говорить.
Гав-гав.
— Если я убью тебя сейчас, когда ты этого так хочешь, это не доставит мне удовольствия.
Что бы я ни сказал, это не изменит ничего. Наша встреча закончится точно так же, как и прошлая. Оставив осадок недосказанности, ты наверняка испаришься, чтобы появиться в моей жизни снова где-нибудь в Дорадо или заснеженной России.
Ты так же подойдёшь ко мне.
Ты так же обнимешь меня.
Ты так же скажешь мне:
— Ты такой глупец, Джек.
И улыбнёшься, прижимая к себе, как когда-то в прошлом, которое я похоронил. Оставив на моей седине тяжёлый вздох, ты искренне разочаруешься в моём упрямстве, укусишь меня собственнически и сгинешь, поражённый своей несдержанностью.
Но не сегодня, да?
— Я слышу, как бьётся твоё сердце. Как метроном. Не люблю, когда ты так спокоен.
Твои пальцы нащупывают на моей груди очередной шрам и любовно обводят его, прежде чем хладной змеёй скользнуть ниже. Ты ласкаешь меня так, будто тебе это доставляет удовольствие, и мой сердечный ритм сбивается, вызывая улыбку на твоём обезображенном лице.
— Вот. Теперь я чувствую. Для тебя это ещё имеет какое-то значение.
Такое же, как утренний кофе и вид из окна. И синий цвет. Ты ненавидишь синий. Шутки про мексиканцев вызывают у тебя приступы ярости. На завтрак ты предпочитаешь тушёные овощи. Твоя любимая птица — пересмешник, хотя ты их никогда не видел вживую.
Чёрный дым проходит сквозь меня, заставляя поёжиться, и моё сердце пропускает пару ударов, прежде чем вновь обратиться в чёткий метроном. Чтобы сохранять спокойствие, мне надо дышать.
Дыши, Джек. Закрой глаза.
— Хочу увидеть твоё лицо.
Когда ты снимаешь мой визор, дышать становится гораздо сложнее.
— Хочу видеть шрамы, которые остались после меня.
Главное, чтобы сердце билось ровно. Чтобы я остался равнодушен к тому, кем ты стал. Кем я стал.
Кем мы стали.
— Открой глаза.
Нет, Райс.
— Посмотри на меня. Посмотри, что они сделали со мной. Что она сделала.
Когда твои губы касаются моих, я уже не контролирую себя. Только не растворяйся. Только не уходи. Потеряв единственный шуруп, на котором держалось моё самообладание, единственное, что мне удаётся сделать — это укусить тебя в процессе поцелуя. Вместо крови я чувствую на кончике языка привкус омертвевшей кожи. Дым проникает в мои лёгкие и отравляет разум.
Тебе остаётся только…
— Стреляй, Райс.
Я открываю глаза и вижу перед собой сотканный из черноты череп. Знакомые черты сквозь красноватые узоры ожогов.
— Я слышу твоё сердцебиение. Оно выдаёт тебя. Но ты всё ещё не готов к смерти.
Я не привык умолять, но сейчас, Габриэль, мне хочется только одного.
Упасть на колени и склонить голову. Чтобы тебе было легче прицелиться.

запись создана: 12.09.2016 в 21:48

@темы: Фанфики, Игровое

---

пока печётся новый фик

Мне тут Дингс, с которым я ролю, нарисовал иллюстрацию к Скажи мне и перевёл кусочек на английский язык.
Приятно, чёрт побери.

ART

- You laughed off last time. I don’t remember the details of joke, but it was funny. You was laughing. Now you’re not.

Acting like a sсript says isn’t in my plans anymore. I can see the tall black figure behind my own reflection in the window pane. It feels like I know this dark silhouette. He don’t usually speak. He always just watches and does some weird stuff. And he is leafing through a book right now.

His skull is full of scratches and cracks but his mouth is parted into a wide smile.

- Sorry, I’m in a bad mood. Toriel is waiting for us. You should go without me now. I’ll come later.

And you’re leaving after that.

You’re delaying near the door for a second and looking back at me with a little fright in your eyes. But then you just go away because I’m acting in another way and you’re not used to it.

Is it so, Chara? Or Frisk? What is your true name?

My father and I were left alone in the room. He is still engrossed by reading a stupid kids book, walking around the room, and looking around without any sort of interest. When the first flash of lightning started outside the window I wrote in my notebook:

DINGS IS HERE AGAIN.

@темы: Фанфики, Повседневное

---

висельные шутки

Название: Висельные шутки
Фендом: Dark Souls III
Пейринг: Пэйт/Крэйтон
Предупреждение: сомнительное согласие, изнасилование, насилие, bloodkink.
Рейтинг: R
Жанр: Ангст, порево, болтовня.


Писалось на арты Noobito

Изображение можно жмакать, а музыку слушать.

Ты теперь Палец Розарии. Значит и веди себя, как Палец. Не подведи нашу Богиню.

Есть среди заброшенных кладбищ Дранглика одна могила. Все тропы к ней уже заросли вереском и колючим кустарником, чьи ветки спрятали надгробие от взоров случайных путников, а листья деревьев укрыли каменный гроб разноцветным пологом, который не гнил и не сгорал под воздействием огня. Но Крейтон до сих пор помнил каждую трещинку, каждый скол на его поверхности. Однажды он пришёл сюда, и часть его души оказалась привязана к этому месту вместе с кольцом, что рыцарь небрежно выбросил в кладбищенскую землю. И даже спустя годы Скиталец будет видеть перед глазами буквы, высеченные на надгробии чьей-то небрежной рукой, потому как не вымарать из воспоминаний ни единого дня погони за добродушной с виду крысой, что до сих пор являлась ему в кошмарах.
Минули годы. Циклы. Крейтон пережил множество битв, он утопил себя в крови, что навсегда въелась в звенья его кольчуги. Он пересёк родной континент, сменил берега своего промысла и умер в битве, как и подобает рыцарю из Мирры. Однако, поглотив множество жизней, он очнулся Негорящим там, где его тёмная душа была проклята навечно.
Сначала Скиталец сопротивлялся, так как восставшее тело казалось ему чужим. Будто загнанный зверь, он метался по умирающим землям бывшего Лордрана и не понимал, почему именно его избрало Великое Пламя. Ослеплённый яростью, он не нашёл иного выхода, кроме как продолжить скитаться в темноте затухающего мира, пока путешествия не привели его к порогу Храма Глубин, где Розария даровала ему перерождение. Отныне у Крейтона появилась цель, и он, утоляя жажду крови, отрезал своим жертвам их бледные языки, чтобы принести эту жертву во славу Богини, даже если в конце его ожидало жалкое подобие бессмертия в пепле потухшего костра. Скиталец знал, что просить у Розарии милость опасно.
Он понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт, поэтому из всех Пальцев считался самым неконтролируемым. Охотясь за другими выжившими путниками, поражёнными проклятием, Крейтон делал это не из верности, а по причине нескончаемой гнетущей скуки. Одно из подобных скитаний и привело его в Заброшенные могилы.
Осторожно ступая между надгробиями, рыцарь из Мирры наткнулся на заросли умершего вереска. Стараясь не потревожить мёртвых, он расчистил себе путь, прошёл сквозь колючие ветки кустарника и очутился в той части кладбища, где ещё не ступала нога ни одного Негорящего. Скиталец слишком хорошо помнил эту дорогу, чтобы заплутать. И остановился напротив той самой могилы, что каким-то образом оказалась здесь, в покинутых землях.
События в Дранглике вспыхнули в памяти Крейтона, стоило расчистить буквы на старом надгробии. Холодные глаза рыцаря раскрылись от удивления, и он, стремительно покинув место упокоения своего единственного врага, направился в Храм огня, преодолев все магические иллюзии сломанного мира, так как Негорящие способны видеть Хранительницу и всех тех, что служат Первому Пламени.
Прорубая себе путь через потерянных мертвецов, что не смогли пройти через Судью, он вернулся на знакомую тропу. Проделал тот же маршрут, что и в заброшенных землях, и вновь наткнулся на заросли вереска. Ветки знакомого колючего кустарника обуглились и тлели, поэтому срезать их одним ударом секиры оказалось нетривиальной задачей.
Могилу Пэйта покрывали обжигающе горячие трещины. Здесь буквы было легче разобрать. Стараясь сохранять спокойствие, Скиталец остановился у вскрытого гроба и крепко сжал оружие, ощущая ползающие по спине мурашки. Тёмная душа в груди вспыхнула былым азартом и ненавистью, рыцарь даже готовился поблагодарить всех оставшихся Богов за милость, оказанную ему в поисках истинного пути.
Он был проклят вечность сражаться с Пэйтом. А Пэйт теперь был проклят вечность сражаться с ним. Найти его и устранить, вырвав ядовитый язык, стало для Скитальца той движущей силой, что придала ему решимости.
Хотя, возможно, дело было совершенно в иных причинах, неподвластных простому человеческому пониманию.

Они столкнулись в Деревне Нежити — Пэйт скрылся от Крейтона с такой непринуждённой лёгкостью, что Скиталец со злости атаковал первого полого, что подвернулся под горячую руку. Выпотрошив тщедушное тело и раздробив ему грудную клетку, убийца из Мирры закричал, эхом распугивая вороньё, сорвал с себя шлем и бросил его об стену, тяжело и шумно дыша. Догадываясь, что при желании Пэйт сможет заманить его в свою ловушку, он всё равно слепо бросался по свежим следам, расчерчивая кровавыми узорами свой путь и совершенно не отвлекаясь на частности. Бесконечные болота сменялись тёмными лесными чащами, лесные чащи уступали исполинской горной гряде. Игнорируя предостережения разума, Крейтон остановился на привал, пускай и Негорящим не нужен был отдых, сделал глоток Эстуса и сел у костра, прислушиваясь к тому, как где-то далеко надрывно завывал ветер.
Тогда-то его и настиг тлеющий отголосок прошлого.
— Навещая чужую могилу, всегда оглядывайся по сторонам, старый друг. Кто знает, что может наблюдать за тобой из темноты.
Добродушный Пэйт всегда атаковал оттуда, откуда не ждёшь. Скиталец знал это и поэтому не стал делать резких движений, хотя безумно хотелось накинуться на жертву и разорвать её на клочки прямо здесь и прямо сейчас. Мародёр замер в пяти шагах от костра — его тлеющая броня была хорошо заметна в полумраке и ловила на себе отблески пламени. Он поднял руку, чтобы продемонстрировать Крейтону шипастое кольцо на своём пальце, и привычно спокойно улыбнулся, ощущая напряжение собеседника в звенящем воздухе.
— Спасибо за эту безделушку. Отличный погребальный дар.
— Ты… — прохрипел Крейтон, поднимаясь на ноги. — Как ты посмел воскреснуть?
— Не мне было решать. Пламя избрало ещё одного Негорящего. И я пришёл на зов. Обнимешь старого друга?
Скиталец на гостеприимно раскрытые объятия отреагировал агрессивным рычанием и бросился на Пэйта, не заметив, что мародёр уже расставил свои ловушки. Искусно скрытый механизм засвистел верёвками в воздухе, и рыцарь, опутанный ими, упал прямо под ноги неприятелю, от удара растеряв всякую способность нормально дышать.
— Сколько минуло циклов с тех пор, как мы виделись последний раз, а? — опустившись на корточки перед Крейтоном, Пэйт грубо снял с него шлем и, схватив за волосы, запрокинул ему голову, рассматривая забытые в смерти грубые черты его лица. — И то было в Дранглике, помнишь?
— Будь ты проклят, грязная крыса… — с трудом ответил на это Крейтон. — Я тебя верну обратно в могилу.
— Сначала освободись, милый друг. Тогда вернёшь, обязательно вернёшь.
Пламя костра дрогнуло, и Добродушный Пэйт, затянув верёвки покрепче, поднял выпавшую из рук Скитальца секиру, придирчиво оглядывая её в тусклом свете. Он напоминал ювелира из старой мастерской. Изучая пальцами каждую зарубку на рукояти, с маниакальной нежностью пробуя остроту лезвия, мародёр мысленно вернулся в Дранглик, вспоминая каждый прожитый день. Едва проснувшийся Негорящий радовался отголоскам прошлого, ещё не совсем понимая, какие в новом мире правила и, главное, как ему их соблюдать.
Исполнять своё предназначение или безропотно вернуться в ту самую могилу за зарослями вереска?
Взбешённый Крейтон глядел на него исподлобья, напряжённо ловя каждое движение. Шипастое кольцо поверх кожаной перчатки. Играющая на губах добродушная улыбка. Пэйт был жалок в смерти, но в жизни всё ещё вызывал дрожь, пробегающую по позвоночнику до затылка, стоило на мгновение задержать на его лице взгляд.
— Я нашёл кольцо в увядшей листве. Никогда бы не подумал, что ты настолько сентиментален, чтобы отдать мне его просто так. Бесполезный кусок металла… — мародёр бросил секиру на землю, и было непонятно, к чему относилось его неласковое замечание: к украшению или оружию? — Так гнался за мной. Хотел отобрать мою жизнь. А потом утоптал кладбищенскую землю у моей могилы. Не слишком-то похоже на совершённую месть или на хладнокровное убийство.
Вернувшись к рыцарю, Пэйт подхватил его под руки и оттащил к ближайшему дереву, не обращая внимания на видимое сопротивление. Тугие верёвки царапали кожу даже сквозь кольчугу — Крейтон хоть и понимал, что от попыток освободиться они затягивались ещё сильнее, но не мог унять свой гнев. А когда Пэйт сел на него сверху и обхватил ладонями лицо, самоконтроль Скитальца окончательно сломался под напором неуправляемых эмоций.
— Совсем не изменился. Всё такой же уродливый в своей холодной северной привлекательности.
— Заткнись… — Крейтон хрипло выдохнул и вздрогнул. — Мерзкая портовая шлюха.
— Ты не в том положении, чтобы оскорблять меня. Неужели не рад мне? — мародёр сощурился, поймав взглядом тлеющие полосы на кольчуге Крейтона. — Негорящие всегда ищут угли, чтобы чувствовать тепло огня. Разве ты не желаешь согреться?
Пэйт шикнул на дёрнувшегося Скитальца и кольцом прочертил на его щеке глубокую царапину, едва ли не такую же, как и была у него самого. Позиция «кровь за кровь» в представлении мародёра о мести являлась именно в таком неприглядном свете — больная и символическая, не считая, конечно, яростного желания совершить непотребные действия по отношению к пленнику.
Ведь раньше именно он, Пэйт, страдал от желаний напарника, подставляясь под его неуёмную жестокую страсть, будто висельник, лезущий в петлю.
Сам же Крейтон только насмехался.
— От этой раны останется замечательный шрам. Жаль будет скрывать его за шлемом, не находишь? — ехидно поинтересовался мародёр и слизнул выступившую кровь. — Но ты не думай, я с тобой ещё не закончил.
Дёрнувшись вперёд, Скиталец зарычал, и Пэйт, воспользовавшись такой соблазнительной возможностью, укусил его за нижнюю губу, с силой сжав зубы. Вдоволь насладившись последовавшим за этим стоном, он поцеловал Крейтона, но тот едва ли не мгновенно отстранился.
— Всё такой же гордый… — отметил посмеивающийся мародёр. — Не научила тебя смерть ничему, а я надеялся на то, что ты понимаешь, что значит отвечать за свои поступки.
— И что ты сделаешь, Добродушный Пэйт, убьёшь меня? — не выдержал рыцарь из Мирры.
Улыбка исчезла с лица мародёра, и он встретил этот выпад внимательным, даже жутким взглядом. Крейтон заворожённо смотрел на то, как отзывчивый призрак из его прошлого из простачка-вора на глазах превращается в хладнокровного убийцу. И даже его ладони в перчатках, столь интимно покоящиеся на плечах Скитальца, не добавляли уверенности в том, что последнему будет дарована быстрая смерть.
Чтобы стать Пеплом, он уже умер один раз. Второго шанса боги ему не дадут.
— Нет, Крейтон. Я не убью тебя. — похлопав его по щеке, Пэйт сдержанно засмеялся. — Я заставлю тебя страдать. А затем закопаю. Тебя, ещё живого, я закопаю в своей же могиле и буду приходить к ней, чтобы послушать твои крики, пока они не утихнут навсегда. Хороший план? Нравится? Мне — очень.
Провести остатки своей жизни в каменном гробу в окружении засохшего вереска Скитальцу не хотелось. Оставалось только бороться за себя, сопротивляться влиянию Пэйта, но со связанными руками сделать это не представлялось возможным.
Рыцарь из Мирры снова отстранился от прикосновения мародёра, когда тот пальцами обрисовал линию его скулы. Пэйт маниакально улыбался. Смазав кровавый след на щеке Крейтона, он удовлетворённо хмыкнул и поднялся на ноги, картинно к чему-то прислушиваясь.
— Почему ты меня не проклинаешь? — с лёгким разочарованием спросил он. — Мольбы от тебя не дождёшься, а ругань я бы с удовольствием послушал. Или ты напуган?
Признаваться в этом было сродни самоубийству. Поэтому Крейтон молчал, пытаясь высвободить из пут хотя бы одну руку. Он представлял, как душит гнусную крысу, как снова отбирает жизнь ненавистного ему мародёра, и эти мысли успокаивали подающий сигналы бедствия разум.
— Что ж. Твоё право… — с наигранной теплотой в голосе произнёс Добродушный Пэйт и, оценивающе оглядев рыцаря, подцепил сапогом край его плаща. — Встань на колени и проси прощения.
Сковывающие Крейтона веревки поддались. Не выдавая своего триумфа, он выполнил приказ и, вызывающе подняв голову, посмотрел на Пэйта с нарастающим ощущением азарта. Кто из них охотник, а кто — загнанная жертва?

Ты теперь один из нас, Крейтон. Даровав тебе перерождение, Розария позволила тебе очиститься от грехов. Смотри, не разочаруй её.

Почему Пламя решило, будто возвращение Пэйта будет единственно правильным решением для поддержания шаткого равновесия в их разрушенном мире? Неужели человек перед ним, едва-едва поднявшийся из пепла, достоин стать запасным топливом для горнила? Скрывая за улыбкой далеко не самые благородные намерения, мародёр воровал и убивал, хитроумно заметая следы и оставляя свою совесть чистой. Он отдавал путникам ценные вещи, показывал тайные тропы, а затем, когда те расслаблялись, скидывал их в пропасть или позволял умереть от взрыва оставленной им же самим бомбы. Он мог очень убедительно сокрушаться и обещать отомстить, но на деле оказывалось, что это всё было частью его плана.
Обмануть. Убить. Ограбить. Крейтона Пэйт оставил в живых, чтобы иногда возвращаться к беглецу из Мирры и рассказывать о своих приключениях, ломая убийце пальцы или вырывая зубы по одному.
Да. Жажда видеть чужие страдания зачастую пряталась за приятными манерами и обаятельной речью. Поэтому Скиталец никому не доверял, а в особенности любезным проходимцам, что сильно рвались помочь вооружённому до зубов рыцарю.
Глядя в глаза Пэйта, Крейтон видел грешную бездну, то, что не искупишь благом перерождения. Но сейчас ему казалось, что мародёр стал бы любимчиком Розарии, потому как убийства во имя богини он бы проворачивал с той же лёгкостью, что и Леонхардт, даже не запачкав доспехи.
— Надо же. Я начинаю думать, что ты что-то задумал, убийца из Мирры. Без ругани и агрессии встать передо мной на колени может только действительно искренне раскаявшийся грешник. Что, Крейтон? — Пэйт наклонился к нему, снова схватив за волосы. — Тебе было жалко меня убивать?
— Конечно. Ты умер слишком быстро… — улыбнулся в ответ рыцарь. — Несмотря на то, что я до конца думал, что ты дерёшься не в полную силу.
Мародёр раскрыл глаза от неожиданности, когда Крейтон сжал пальцами его шею и повалил на землю. Как и в прошлые разы, Скиталец оказался сверху и, навалившись на жертву, принялся душить её, не обращая внимания на сопротивление. Но внезапно во взгляде Пэйта промелькнуло что-то знакомое, что-то, чему противиться было совершенно невозможно. Выражение это не вязалось с тем, что Крейтон о Пэйте знал, поэтому опешил, чуть разжимая пальцы — в этот самый миг мародёр с, казалось, не наигранной нежностью провёл ладонями по его предплечьям и остановил их на запястьях.
— А мне… было жаль. — Прохрипел Пэйт.
— Чего тебе было жаль?! — огрызнулся в ответ Скиталец.
— Жаль… Ведь мы с тобой могли убивать вместе, если бы… Договорились.
То, что промелькнуло в глазах мародёра, было виной. Сожалением. Привязанностью. Любовью. Крейтон считывал это на подсознательном уровне и недоумевал, почему верит Добродушному Пэйту именно сейчас.
Но зато это помогло ему осознать, почему он ходил к той могиле на заброшенном кладбище и подолгу смотрел на заросшее вереском надгробие. И почему Пэйт так быстро нашел его среди других восставших мертвецов.
— Ты блефуешь. — Произнёс Крейтон.
— Нисколько, милый друг. Всё, что я говорю — правда. Почему ты не веришь мне?
— Потому что уже поверил однажды.
Не позволяя Пэйту вырваться, Крейтон замолчал, в панике изучая его лицо и пытаясь узнать, что за очередной подлый поступок прячется за маской нежности и добродетели. Так уже было. Мародёр улыбался, по-доброму язвил, уговаривая спутника заглянуть в ту или иную щель, называл себя трусом и просил защиты, имея при себе прочный щит. Скиталец опустил взгляд на кольцо на пальце Пэйта и нахмурился. Быть может, в нём всё дело?
— Носить это кольцо было честью для меня, Крейтон. Оно напоминало мне о том, как мы с тобой путешествовали вместе… — продолжал Пэйт, ласково изучая кончиками пальцев кольчужные перчатки Скитальца. — Я чувствовал, что мы связаны. Ты убил меня. А я убью тебя. И долг будет уплачен.
Ощущая, что хватка жертвы ослабла, Добродушный Пэйт приподнялся на локтях, стащил с себя шлем и поцеловал рыцаря, с удовольствием прикусывая его губы. Тот не торопился отвечать, лишь с силой отстранил от себя Пэйта и произнёс:
— Все эти твои признания не сделают тебе чести и не станут эпитафией на твоей могиле. Я задушу тебя и брошу тело крысам.
— Ты грозишься это сделать снова, но я до сих пор жив. Ты трусишь?
С этими словами Пэйт с хохотом сбросил ладони Крейтона со своей шеи и снова занял его губы поцелуем, чувствуя, как разрушается последняя преграда на пути сомнительного согласия рыцаря. Когда они были живы, на прелюдии времени не было. Сейчас же Пэйт обладал властью над ситуацией. И над Скитальцем, который, потеряв бдительность, вновь оказался на земле. Перевернув его и заломив руку, мародёр наклонился к уху убийцы и прошептал:
— За все свои действия приходится платить далеко не медяками, да, Крейтон?
Запустив руку под его плащ, Пэйт не без труда отстегнул кольчужные штаны и сорвал со Скитальца шоссы. Пока рыцарь тщетно пытался вырваться, он выкрутил его запястье и, услышав надрывный стон, впился зубами ему в шею, как какое-то зверьё. Порывистое желание действовать под стать шакалу или льву было чуждо Добродушному Пэйту, но как только он вспоминал, что сам Крейтон был далеко не нежен с ним, становилось не до сантиментов.
— Будь ты проклят! — прохрипел Скиталец.
— Я давно уже проклят… — ответил ему Пэйт, зубами стягивая с себя перчатку. Помешало кольцо: оно упало вниз, ударившись об плечо рыцаря, и укатилось в траву. — Напомни мне заткнуть тебе рот, когда я начну претворять все свои мечты о мести в реальность.
Всё это уже было. Но тогда мародёр оказался снизу и, не сумев совладать с Крейтоном, поддался ему.
Это было его самой большой ошибкой.

Сойти с пути легко, Крейтон. Предай одного — предашь всех. И тогда твой язык будет принесён в жертву Розарии.

Пэйт мечтал о том, чтобы отомстить, с того самого дня. Строил планы, разрабатывал ловушки, но один проходящий мимо мертвец нарушил выстраиваемую схему и помог Крейтону разобраться со своим неприятелем раз и навсегда. Возрождение в виде Негорящего подарило мародёру шанс.
— Чувствуешь?
Он проталкивался внутрь дрожащего от напряжения тела рыцаря и, придерживая одной рукой заломленную руку Скитальца, другой аккуратно помогал себе, предварительно плюнув на ладонь и нанеся слюну на член. Слабая помощь, но в данный момент Пэйт заботился исключительно о себе. Обездвиженный, Крейтон даже ничего не мог сделать — он лишь сдавленно стонал под ним и рычал от боли.
— Ну, успокойся. Просто представь, как унижаешь меня, и станет гораздо легче, поверь.
— Я убью тебя! — подавшись вперёд, Скиталец вскрикнул и услышал хруст. Его запястье было сломано, и руку словно пронзило стрелой — от болезненных ощущений он задохнулся и зажмурился, тяжело и шумно хватая ртом воздух.
— Прости, не рассчитал. Зато уже не больно, верно? — продолжал насмехаться над ним Пэйт, и перед глазами у Крейтона предательски замельтешили искры неконтролируемого гнева, который, к сожалению, так и не вырвался наружу.
Мародёр тем временем подёрнувшимся дымкой удовольствия взглядом изучал каждую возникающую на лице Скитальца эмоцию. Поглощал её. Оценивал. Улыбка хитреца становилась всё шире с каждым сделанным выводом, и, наслаждаясь срывающимися с губ Крейтона стонами, Пэйт заметно входил во вкус, вспоминая, как у него самого перехватывало дыхание от двойственности испытываемых ощущений. С одной стороны — несдерживаемая похоть. С другой — адская бездна ненависти.
Он двигался в рыцаре грубо и резко, вымещая свою нерастраченную жажду мести, и, признаться, не знал, к чему это может привести в дальнейшем. Можно было задушить жертву и бросить в болото. Или протащить через половину Лотрика мимо восставших мертвецов, чтобы с почестями похоронить в собственном гробу. Пока Крейтон царапал землю не покалеченной рукой и отчаянно стонал — всё остальное не имело никакого значения. Дыхание Пэйта сбилось. Вновь склонившись к шее Скитальца, он сжал зубами кожу на загривке и закрыл глаза, утопая в тепле, что приятной волной скользило по позвоночнику. Это был момент триумфа, нисколько не омрачённый тем, что партнёр был не очень-то заинтересован в том, чтобы наслаждаться совершаемым над ним действом.
С финальным аккордом пришло долгожданное опустошение. Пэйт последний раз выкрутил сломанное запястье Крейтона и, излившись в податливое тело, с удовольствием зарылся носом в волосы рыцаря, когда тот истошно завопил.
— Я мечтал услышать твой крик. Крик боли и отчаяния. Крик сломленного упрямства.
Мародёр осторожно вышел из Крейтона и, перевернув его, поцеловал. Всё ещё вздрагивающий от каждого прикосновения, тот не сопротивлялся — всё его внимание было сосредоточено на том, чтобы поменьше двигать сломанной рукой. Добраться бы до фляги с Эстусом, но скорее всего Пэйт отберёт её у него, и тогда…
Тогда у него останется только один выход.
— Ну-ну, посмотри на меня… — Пэйт схватил рыцаря за подбородок и провёл языком по его губам, оставляя привкус крови и пепла. — В твоих глазах я вижу панику загнанного животного. Это наводит меня на мысли о том, что всё было не зря. Скажи мне… — он прижался к Крейтону и улыбнулся. — Хочешь, чтобы я оборвал твои страдания?
— Сдохни…падаль.
Скиталец плюнул в лицо Добродушного Пэйта и, когда тот отстранился, вытирая рукавом лицо, удовлетворённо хмыкнул.
— Вот как. Тогда не буду больше задерживаться здесь. — недовольно отозвался мародёр, поднимаясь на ноги. Застегнув кожаные поножи и поправив ремень, Пэйт, явно чем-то оскорблённый и озадаченный, отошёл от лежащего на земле Крейтона и поднял спрятавшееся в траве кольцо.
Какое-то время рассматривая его, мародёр вернул колючее украшение себе на палец, расцарапав кожу, и обернулся. Рыцарь попытался аккуратно сесть, прижимая к себе сломанную руку.
Желание помочь мимолётно вспыхнуло в мозгу Пэйта и мгновенно разлетелось на тысячу осколков, испаряясь.
— Не стоило тебе навещать мою могилу.
— Почему? — Крейтон потряс у уха флягой с Эстусом и, сделав из неё один глоток, бросил на Пэйта прохладный взгляд через плечо.
— Потому что мёртвым всё равно.
— Но тебе-то это льстило, признайся, крыса… — зло процедил Скиталец. — Не зря же ты всё ещё хочешь меня и носишь это проклятое кольцо, верно?
Стараясь не выказывать полученного унижения и испытываемой злобы, Крейтон с громким надрывным рычанием вправил себе запястье и осторожно поднялся, ощущая направленный в свою спину странный, нечитаемый взгляд Пэйта.
Столько циклов минуло, а желание убить у них до сих пор сильнее остальных подавляемых чувств.
— Ты скулишь, как грязная блохастая псина… — прошептал мародёр.
— Ты трахаешься, как старая девственница. — Парировал выпад рыцарь.
Оставив Крейтона наедине с его неоднозначными эмоциями, Добродушный Пэйт развернулся на каблуках и скрылся, вооружившись копьём.
Ощущение совершённой мести поблекло, будто старинная картина, оставленная на испепеляющем солнце.

Мне нравится, как ты убиваешь, Крейтон Скиталец. Есть в твоей жестокости особый шарм, присущий настоящим головорезам. Слышал ли ты когда-нибудь о Сиррис из Бессолнечных земель? Она Клинок Тёмной Луны. Найди её и убей. Что? Зачем? Разве пристало Пальцу Розарии задавать такие глупые вопросы?

Есть в Иритилле одна брошенная свежевыкопанная могила. К ней не вели никакие тропы, никто не знал о том, что она кому-то принадлежала. На снегу у аккуратно сложенных камней лежал букет из сухих веток вереска — среди хрупких стеблей можно было найти спрятанное окровавленное старое шипастое кольцо, которое ещё сохранило запах свежей крови.
И даже спустя годы и множественные циклы Пэйт будет видеть перед глазами высеченные его же рукой буквы на старой промёрзшей деревяшке, потому как не вымарать из памяти все совершённые им поступки и уродливую в своей привлекательности северную выправку и холодную ненависть.
Пэйт опустился на одно колено перед могилой Крейтона Скитальца и прислушался.
Говорили, что Негорящие после смерти всегда возвращались к костру. Покуда горят угли в горниле, тёмный дух будет бродить по земле, уничтожая незадачливых путников и принося языки в жертву Розарии. У мародёра была надежда, что они ещё хотя бы раз сразятся с рыцарем в честном бою, поставив точку в их вечном конфликте, но бесконечность циклов слишком непредсказуема для каких бы то ни было прогнозов.
Спрятав кольцо, Пэйт закрыл глаза и сжал пальцы на древке копья, услышав отдалённые шаги по скрипучему снегу. Чем громче они становились, тем ближе безымянный путник был к нему, распространяя вокруг себя запах крови и благовоний из спальни богини Розарии.
— Навещая чужую могилу, всегда оглядывайся по сторонам, старый друг. Кто знает, что может наблюдать за тобой из темноты.
Почувствовав у своей шеи лезвие секиры, Пэйт приподнял подбородок и задержал дыхание, медленно разжимая пальцы на древке копья. На губах у него заиграла странная, немного безумная улыбка.
— Спасибо за кольцо. Отличный погребальный дар. Надеть бы его тебе на член, Пэйт, было бы больше пользы.
Они были прокляты на вечность сражения друг с другом, пока не погаснет или не воспылает Первое Пламя. Прокляты друг другом и обоюдно совершаемой местью с привкусом сладкой горечи напоследок. Почувствовав горячее дыхание сквозь прорези шлема рядом со своим ухом, мародёр судорожно выдохнул и прикрыл глаза.
— Встань передо мной на колени и проси прощения… — произнёс Крейтон.
— Только после того, как это сделаешь ты, мразь… — со смехом парировал Пэйт.
Ледяной ветер Холодной долины бросил в лицо мародёру горсть снега, и по телу пробежала нестерпимая волна холода. Заметив это, Крейтон приобнял Пэйта одной рукой и, отложив секиру, другой закрыл его глаза.
— Негорящие всегда ищут угли. Позволь мне тебя согреть.
Шея Пэйта сломалась так легко, словно его кости были сделаны из хрусталя. Осев на руках Крейтона, мародёр обратился в прах и копоть, окрасив плащ Скитальца в грязно-серые кладбищенские тона.

Есть среди заброшенных кладбищ одна могила…
Все тропы к ней заросли вереском и колючим кустарником…
— Я хочу, чтобы мы убивали вместе, Крейтон.
— Тогда следуй за мной.

Преклони колени перед Розарией.

@темы: Фанфики, Игровое, #пиздапланете

---

Факт или нет?

Я ебал. Больше никогда. Но зато я закрыл гештальт и написал про них хотьштота.

Название: Факт или нет?
Фендом: Deus Ex HR & MD
Пейринг: Адам Дженсен/Фрэнсис Притчард
Рейтинг: NC-17, прости господи.
Предупреждения: ООС и неуверенность в том, есть ли у Фрэнка аугментации, отсебятина, не бечено, сомнительное порево.

Because it's just another reason why a fool like you
Would listen to a fool like me
I'll do what all the idiots around you do
And show you that you'll never be free

Дженсен листает электронные страницы присланного Притчардом файла каждый день за чашкой крепкого кофе. С того момента, как злополучный Акт о восстановлении человечества провалился, прошло уже немало времени, аугментированным людям вернули их права, на улицах снова воцарился мир и согласие. Во всяком случае с виду. Никто не отменял личного отношения «чистых» к тем, кто носит протезы, эту рваную рану на теле человечества не способен исцелить один единственный принятый закон. Появятся новые проблемы, поднимутся из пепла чудовищные исполины неразрешаемых дилемм. И, может быть, Фрэнсис был по-своему прав, когда писал, что это самоубийство идти против сильных мира сего, вооружившись одной только нерушимой верой в справедливость.
Все попытки изменить будущее напрасны. Факт или нет?
Что было правильнее: уничтожить надежды аугов на нормальную жизнь, но спасти невинных, или пожертвовать сотнями, чтобы подать руку помощи миллионам?
Адам понимает, что никогда не сможет стереть со своих угольно-чёрных имплантов кровь погибших мужчин, женщин, детей… Чёрт, да он собственную жизнь поправить не в силах, что уж говорить о том, чтобы «починить» весь мир.
— Адам, у вас один входящий незарегистрированный видеозвонок. Принять?
Отложив в сторону электронную книгу, Дженсен берёт пульт, поднимается на ноги и, не глядя, принимает вызов. Не оборачиваясь, он подливает в кружку кофе и привычно лезет в карман за сигаретами и зажигалкой, пока внезапно не вздрагивает от знакомого голоса, который спокойно спрашивает из динамиков:
— Привет, Дженсен. Как погодка в Праге, не подскажешь?
Легок на помине. В тишине щёлкает зажигалка. Он затягивается сигаретой, слушая механический звук своих имплантов.
Притчард.
— Слушай, я понимаю, что не вовремя. Но… Шариф мне рассказал, что произошло, и я…
— Не надо, Фрэнсис. Я в порядке.
Они не виделись после случая на Панхее. Не провожали друг друга в аэропорту, не прощались навсегда. Даже не выпили вместе напоследок, просто обмолвились парой словечек в инфолинке и обменялись файлами. Сплошная неопределенность. С тех пор новоиспечённый фрилансер и Мистер Интерпол не пересекались: Адам делал вид, что без него Фрэнсису будет лучше, а Фрэнсис…
Всё это время следил за ним. Факт или нет?
Бросив на монитор быстрый взгляд, Адам наконец-то оборачивается и отмечает про себя, что Притчард совсем не изменился. Всё те же ехидные глаза, россыпь чипов на столе и идеально прибранная комната. Дженсена всегда поражало то, что ленивый Притчард буквально вылизывает свою квартиру, но оставляет хаос на рабочем месте.
— Ты когда обращаешься ко мне по имени, вызываешь у меня неконтролируемое желание тебе врезать. Но через камеру я это сделать не могу, поэтому будь добр, врежь себе сам.
Он говорит это без злобы, и у Адама на лице появляется короткий проблеск вымученной улыбки. Показавшись в поле зрения камеры, Дженсен докуривает сигарету, делает глоток кофе и садится, нервно стуча пальцами по чашке. Ему хочется выговориться, не задавать глупых дежурных вопросов, но он молчит, и Притчард понимает, что в этой тишине ему вряд ли добиться внезапных откровений. Надо чем-то занять повисшее в воздухе безмолвие.
И он продолжает:
— Так, давай по порядку, Дженсен. В Праге был совершён теракт на станции Ружичка. Судя по тому, что ты сейчас сидишь передо мной с печальной рожей — ты выжил после него и даже не тронулся умом. Похвальная живучесть, я, признаться, боялся, что ты погиб.
— Спасибо за честность, Притчард. Но не стоило.
Адам встречает взгляд Фрэнсиса и позволяет ему говорить, говорить, говорить. Лишь бы создавалась иллюзия этого необходимого им обоим разговора. Глазные импланты Дженсена изучают каждую морщинку на лице собеседника, он пытается прочитать его эмоции с помощью КАСИ, но вскоре вновь избегает зрительного контакта, словно ему стыдно.
За что? За то, что не выходил на связь?
— Хорошо… — задумчиво тянет Притчард и чуть подаётся вперёд, призывая Адама выбраться наконец из своей меланхоличной апатии и поговорить с ним откровенно. — Затем в процессе расследования ты вышел на КПА. Талос Рукер умер на твоих глазах, верно? А на его место встал Виктор Марченко. Факт?
Дженсен кивает.
Затем, задумавшись о чём-то, снова закуривает. Фрэнсис отмечает про себя, что в квартире Адама всё так же много бутылок из-под виски и не разобранных картонных коробок. Словно это и не его квартира вовсе.
— Те, о ком мы с тобой разговаривали в нашей крайней переписке, в этом замешаны?
— Слушай, Фрэнсис… — сипло перебивает его Дженсен. — Я в порядке. Не хочу это вспоминать. Прости.
Помнит ли Притчард то, чем вообще закончилась их так называемая «дружба»?
— Только не говори мне, Дженсен, что ты решил повесить вину за умерших во время теракта в Лондоне людей на себя… — немного раздражённо отзывается Фрэнсис и отходит от монитора, меряя шагами комнату. Сейчас Адаму не хочется говорить об инциденте в Великобритании, его не волнует провалившийся Акт, даже все проблемы с Джаггернаутом отходят на второй план. То, что ему позволено молчать не в одиночку, спасает.
Тем более с Притчардом. Факт или нет?
— Так как там погодка в Праге? Надолго ты там задержишься?
Адам поднимает взгляд, выдыхая из искусственных лёгких горький табачный дым, и пожимает плечами.
— Пару дней. Потом, может быть, вернусь в Детройт. Или поеду туда, куда скажут.
Фрэнсис возвращается к монитору и складывает руки на груди — это может свидетельствовать только о том, что он недоволен сказанным, но искренне сдерживается от крепкого словца в адрес собеседника.
— Жаль. А я хотел приехать, выпить, поболтать. Вспомнить какую-нибудь ерунду… Видимо, ты не слишком будешь рад гостю.
На лице Дженсена второй раз за вечер появляется некоторое подобие улыбки. Он думает о том, что да, ему необходим Притчард, прямо сейчас, прямо здесь, но сказать он ничего не может. Что если Фрэнсис, не желающий вообще вмешиваться во всю эту зыбучую кашу с вселенским заговором, внезапно попадёт под удар?
Вот этого Адам допустить никак не может. Потому как он уже потерял тех, кто был ему действительно дорог.
Мэган. Катрину. Фариду? Её маленький подарок, спрятанный в коробке из-под хлопьев, показался Дженсену прощальным.
Смешно признаваться постфактум, но по Фрэнсису он действительно скучал.
— В конце концов, Дженсен. Ты покажешь мне Прагу. Наверняка там теперь не так уныло, как было до восстановления прав всех аугментированных. Что скажешь?
В голосе Притчарда слышится едва ли не мольба. Сколько тот провёл в роли фрилансера, прячась в собственной квартире и надеясь, что никто не узнает о его хакерских аугментациях? За это время можно рехнуться от одиночества и страха, сам бы Дженсен уже давно наложил на себя руки, если бы не работа и его жалкие попытки изменить ход истории.
Или он просто хочет оказаться рядом… Как раньше? Факт или нет?
— Боже, Дженсен, не молчи. Ты в такие моменты не лучше манекена в магазине уценёнки. Я не могу и не хочу говорить в пустоту.
Адам слушает. Слышит в голосе Фрэнсиса эти невыносимые укоряющие нотки. И он сдается.
— Наверное я слишком много на себя взвалил. Принял роль спасителя, понадеявшись на то, что мне повезёт. Это опасное чувство всемогущества и вседозволенности, которое не перебить алкоголем, сигаретами и стимуляторами. Что на Панхее, что здесь. Я мог спасти их всех, Фрэнсис. Понимаешь? Снова сотни жертв во имя великой цели, а я ни на йоту не приблизился к тем, кто за этими зверствами стоит. Я не помню, что со мной было целый год, не помню, кто вживил мне новые аугментации. Конечно, я не в порядке. Конечно, мне нужна помощь. Но я…
Адам останавливает себя на полуслове и качает головой с горькой улыбкой. Притчарду ничего не надо объяснять.
Он всё понимает. Факт или нет?
— Так и говори. «Ты нужен мне, Фрэнсис». — С хрипотцой смеется он. — Что ты мне тут мозги зря сношаешь. Возьму билет до Праги. Встретишь в аэропорту, купишь мне кофе. Я тебя поругаю, ты пошлёшь меня нахрен, а потом забудешь этот кошмар. Хотя бы на пару часов. По рукам?
Дженсен прячет лицо в ладонях, тяжело вздыхает и смотрит на часы.
— По рукам.

***

В Праге снова стало спокойно. Исчезли вездесущие камеры, кордоны, посты полиции и даже граффити, унижающие или оскорбляющие аугов и их семьи. Гулять по мирным улицам среди улыбающихся людей, спешащих по магазинам или сидящих в кафе, было странно и даже дико после всего, что они пережили. Кризис, апартеид, разруха, ксенофобия, расизм… Все эти вещи, конечно, ещё скрываются за иллюзорным камуфляжем, то и дело проскальзывая во взглядах случайных прохожих, но Адам всё равно чувствует, как изменились здешние воздух, атмосфера и даже небо над головой. Будто и не было войны.
Все мы люди. Факт или нет?
Дженсен по привычке добирается до аэропорта на метро, затем принимает звонок от Миллера и просит того выписать своему агенту ещё один выходной. Шеф злится, но всё понимает — у него самого сейчас нелёгкие времена, густо выкрашенные в цвета бессмысленных переговоров с прессой и бюрократии. Про его семью Адам зарекся задавать вопросы. Он вообще их больше не задаёт, предпочитая выполнять приказы и немногословными комментариями встречая любые попытки выйти с ним на контакт. Даже звонок от Веги Дженсен принимает достаточно холодно, признаваясь в том, что не желает пока слышать ничего об иллюминатах и, в особенности, о Янусе.
Не сейчас.
— Господи, Адам, у тебя гардероб состоит из одних только плащей? Ты как гранитная плита среди пляжной гальки.
Закрыв инфолинк, Дженсен оборачивается и мгновенно сталкивается с проницательным хакерским взглядом. Во время нудной поездки на метро к аэропорту он уже успел изучить пилотный эпизод сериала, снятого по предоставленному Притчардом сценарию, но приберёг все эти дежурные поздравления на потом. Как, впрочем, и обниматься не полез — Фрэнк был не из тех людей, что показывали на людях какую-то социальную активность, предполагающую нарушение личного пространства.
Поэтому они просто жмут друг другу руки.
— Как твои железки? Не ржавеют? — ехидно осведомляется Притчард. — У меня вот перелёт был не из лёгких, я устал, как собака. Где мой кофе?
— Прости, не успел.
— Лучше скажи мне честно. Ты забыл. Верно?
На Фрэнсисе всё та же куртка. Перекинув через плечо сумку, он обходит Адама и направляется в сторону кофейного автомата, по пути доставая кредитный чип. Дженсену остаётся только медленно идти следом, словно телохранителю, потому как говорить о чём-то приземлённом ему всё ещё непривычно.
Звонит Вега. Адам отклоняет вызов.
— Мне тут на днях писала Малик. Едва я обмолвился, что хочу к тебе в гости, как она тут же начала меня расспрашивать, как у тебя дела. — тем временем продолжает говорить Притчард.
— И что ты ей сказал? — сложив руки на груди, Дженсен изображает скуку и старается сделать так, чтобы его губы снова не дрогнули в предательской улыбке. — Что её мальчик-шпион в полной заднице?
— Нет. Посоветовал ей позвонить тебе и узнать всё самой. Я вам что — связной?
— И, конечно же, ты даже не почесался, чтобы дать ей мой инфолинк.
Фрэнсис отпивает кофе, оглядывает местные невзрачные достопримечательности и отдаёт свою сумку Адаму, уходя от ответа. Конечно же, он ничего не сказал Фариде.
Потому что не хочет ни с кем делить Адама. Факт или нет?
Воспоминания у Дженсена путаются после комы, но он примерно представляет, когда, как и при каких обстоятельствах они с Притчардом стали настолько близки. Дело было не в надвигающейся катастрофе, не в Панхее, не в банкротстве Шариф Индастриз, а… В чём-то более патетичном. Даже низменном. Приправленном отчаянием.
— Веди, чего встал? Я здесь в первый раз. Ах, да… — Фрэнсис протягивает упаковку клеточных батарей. — Я тут достал для твоих мозгов немного топлива. Или ты всё ещё на дозаправку в магазин алкоголя ходишь?
Дженсен уже успел отвыкнуть от того, что хакер плохо держит язык за зубами, когда оказывается рядом и начинает заполнять собой всё пространство. Фрэнсис говорит. Размышляет вслух. Что-то замечает в окружающей его действительности и обязательно начинает отчитывать Адама, стоит тому дать повод. Раньше это бесило. А теперь вызывает непроизвольную улыбку на вечно угрюмом лице. Дженсен представляет, что это ненадолго — вскоре они доберутся до его квартиры, там Притчард начнёт опять причитать на тему вездесущих коробок и откровенно поганого освещения, а потом…
Потом они вспомнят кое-что важное в относительно недолгой истории их отношений.
Факт. Ведь Фрэнк приехал именно за этим, разве нет?
Они садятся в метро, где уже нет разграничений между вагонами — ауги и «чистые» теперь ездят в одном направлении, поглядывая в сторону сомнительно светлого будущего. Всё это время Притчард задаёт вопросы, не затыкаясь ни на секунду, самые разные. От этого немного болит голова, но Адам не возражает — просто боится, что на некоторые просто не сумеет ответить правильно, даже на самые простые.
Когда хакеру надоедает вещать в пустоту, он отвлекается на рекламу и немного говорит о том, как там поживают его любимые сериалы и собственная работа над сценарием. Признаться, это звучит гораздо интереснее, чем допрос на тему КПА и дальнейших планов по «попыткам убить себя раньше времени». Так Фрэнк называет танцы Адама с Джаггернаутом и иллюминатами, постоянно добавляя, что Дженсен полный идиот и болван. Когда они доезжают до квартиры Адама, он даже переходит на откровенные издевательства и впервые получает в свою сторону укоряющий взгляд, намекающий на то, что всё это лишнее, и сейчас чья-то сумка полетит в канализацию.
Так уже было один раз. Факт или нет?
— Нравятся мне европейские страны. Всё такое низкое, маленькое, игрушечное. Даже странно видеть на подобных старых домах все эти навороченные рекламные щиты и мониторы. Но здесь уютно, согласись. — заговорил Притчард, поднимаясь следом за Дженсеном по всё ещё заваленной картоном и мусором лестнице. Вид у него озадаченный и даже немного недовольный. — Это тебя начальство так обрадовало корпоративной квартирой?
— Можно и так сказать.
У порога Фрэнсис поднимает непочатую бутылку абсента, стоящую рядом с интерактивной газетой, задумчиво смотрит в спину Дженсена и пожимает плечами, возвращая анонимный презент на место. Если Адам её не взял, значит на то были причины. Когда он оказывается в квартире, то недовольно выдыхает, делает пару неуверенных шагов в сторону гостиной и качает головой с лёгкой досадой.
— Словно оказался в Детройте. Мрачно, грязно, стильно. Как ты любишь, да, Дженсен? Скучаешь по родным местам?
Оправдывать своё молчание природной немногословностью будет немного глупо, думает Адам, оставляя на вешалке свой плащ. Фрэнсис слышит механический звук двигающихся деталей, чувствует прикосновение металлических пальцев к своему запястью и замирает, позволяя Дженсену поцеловать себя в шею. Всё это действие сопровождается давящей тишиной, и хакеру становится не по себе.
На самом деле он почти забыл это ощущение мухи под прицелом лазера. Будто ты вот-вот сгоришь, даже не успев оказать сопротивление. Факт или нет?
— Признайся честно, ты только поэтому позволил мне приехать? — спрашивает Притчард.
— Нет.
Фрэнк вздыхает и, отбирая у Адама его сомнительную инициативу, поворачивается к нему, чтобы поцеловать. Не скрывая того, что хотел этого не меньше Дженсена, он с удовольствием проводит ладонями по его плечам, ловит губами тяжёлое дыхание и крепко сжимает механические пальцы в своих.
Он скучал. Факт или нет?
Порой любые действия оказываются гораздо красноречивее пустословного трёпа. В каждом движении, в каждом неуверенном поцелуе Адама Фрэнсис ощущает напряжение и душераздирающую мольбу о помощи. В таких делах, как секс, Дженсену приходится подыгрывать, аккуратно помогая настроиться на нужную радиоволну, при этом, желательно, не нарушая его свободы действий. И пускай с женщинами у Адама лучше выходит быть ведущим игроком, но только с Притчардом он мог откровенно показать себя таким, каким он является на самом деле. Это льстило Фрэнсису. Льстило, что Дженсен с ним открытый и искренний, не нужно никаких аугментаций, чтобы прочитать всё, что засело в его перегруженной электроникой голове. Прикасаясь, он рассказывает историю во всех подробностях. Даже если его бросает из крайности в крайность: от измученной нежности до грубого ненасытного принуждения.
Сейчас это что-то среднее.
— Подожди… — останавливая Адама, Притчард скидывает куртку, морщится и встречает его взгляд. — Сначала скажи мне.
Фрэнсис помнит, что когда-то у Дженсена были голубые глаза. Сейчас они зелёные с золотым и глядят на него так внимательно и непонимающе, что Адам становится похожим на загнанного зверя, которому сначала бросили кость, а затем отобрали.
— Ты вернёшься в Детройт?
— Не знаю… — пыл Дженсена на мгновение угасает, а затем вспыхивает с новой силой, когда хакер отстёгивает от его пояса ремень и стягивает оставшуюся верхнюю одежду, обнажая испещрённую шрамами и скрытыми проводами грудь Адама. — Не желаю говорить о делах.
— Я тоже. Но я хочу быть уверен в том, что ты со мной не прощаешься. А то знаю я тебя. Сорвиголовы долго не живут.
Когда Притчард опускается на колени и тянет вниз штаны Дженсена, его пальцы на мгновение замирают на стыке между углепластиком и кожей. Он всегда не понимал, почему его так смущает этот контраст: натурального и ненатурального, а теперь внезапно осознал. После конфликта между аугами и «чистыми» и у него остался этот странноватый горький осадок — воспринимать наполовину механизированное тело гораздо сложнее, чем обычное. Будто вместе с плотью у человека отбирают душу и ещё что-нибудь эфемерное, что делает людей людьми.
Глупо. Факт.
Это их не первая подобная увертюра, но Фрэнсис всё равно не торопится продолжать, оглушённый собственными мыслями, пока Адам не разматывает резинку, стягивающую его волосы, чтобы запустить в них свои холодные металлические пальцы. Это намёк. Надо действительно отвлечь и себя и Дженсена, пока они оба не принялись упрекать друг друга в бездействии.
Адам нащупывает на затылке Фрэнка скрытый под волосами шрам от аугментации, вживлённой в его мозг, и вздрагивает, когда губы хакера смыкаются на его члене. Он чувствует себя странно. После всего, что произошло с ним и его телом, ему то и дело кажется, что он сам себе не принадлежит. Воспоминания путаются, возвращают его то в Детройт, то в Дубай, то в Лондон. Между этими событиями перекликаются мысли о Мэган, Катрине, Фариде и останавливаются на Притчарде, отсекая всё остальное. Ему кажется, будто он всегда будет возвращаться к Фрэнсису, а затем исчезать в бесконечных миссиях то там, то тут, борясь с гигантами, которые гораздо сильнее, чем он.
Вернуться домой? Наслаждаться нормальной жизнью?
Наверное, это хорошо. Факт или нет?
С Притчардом Адам редко стонет, в основном шумно дышит, прикрывая глаза и стараясь сжимать волосы любовника не слишком сильно. Фрэнсис же уже знает, как нужно себя вести во время минета, чтобы Дженсен внезапно не передумал продолжать, впав в апатичное состояние, граничащее с глубокой депрессией, но всё равно сильно удивляется, когда тот надавливает на его затылок, заставляя брать глубже. Взгляд Адама в этот момент очень тяжело описать, но у хакера всё равно мгновенно встаёт, стоит неосторожно поднять глаза. Таких эмоций у него на лице Притчард ни разу не видел.
Отстраниться ему не дают, хотя ему критично не хватает воздуха, и Фрэнсис сжимает пальцами пластины на протезах Дженсена, намекая, что ему хотелось бы перевести дух.
И Адам пугается. Факт или нет?
— Прости.
— Ничего. Мне понравилось. Наконец-то я узнал, что у тебя есть характер.
Видимо, это замечание Адама злит. Откровенно веселясь, Притчард вытирает губы, ехидно щурится и обводит кончиком языка границу между имплантами и живой плотью. Шрамы уже почти незаметны, и ощущения проводов под кожей заводит сильнее злого прищура зелёно-золотых глаз.
Адаму никогда не хватало терпения на прелюдии.
— Иди к чёрту, Фрэнсис.
— А ещё ты способен на эмоции. Вау.
Дженсен опрокидывает хакера на пол, вцепившись ему в губы бескомпромиссным поцелуем, и запускает холодные пальцы ему под рубашку, нащупывая ремень на джинсах. Из кармана у Притчарда вываливается карманный секретарь, и его Адам небрежно смахивает в сторону, совершенно игнорируя попытки Фрэнка спасти бесполезный гаджет. Перехватив его руку, Адам вжимает её в пол, зная, что вырваться хакер при любом желании не сможет, и продолжает целовать его грубо, жёстко, будто обвиняя в чём-то. Только в чём, понять никак не может. Сам Притчард реагирует на всплеск ярости сдержанным ворчанием, но где-то глубоко в душе радуется, что Дженсену не всё равно.
Они оба эгоистичные ублюдки. Факт или нет?
При соприкосновении кожи с протезами Фрэнсис тихо стонет. Это непередаваемое ощущение, когда холодная искусственная ладонь Адама постепенно согревается, скользя по груди, когда пальцы, уже слишком давно не ощущавшие ничего, кроме тяжести оружия, обхватывают его член — ради всего этого можно было и раньше проделать неблизкий путь от Детройта до Праги, но не сложилось. И это истинная причина того, почему Дженсен злится, почему кусает его губы и шею и почему не хочет ничего говорить.
Нет смысла.
После сумбурного избавления от джинсов, Притчард хрипло предлагает переместиться в спальню, но Адам его уже не слушает. От далеко не ласкового движения механических пальцев внутри себя Фрэнсису сводит живот и перехватывает уже и без того сбивчивое дыхание, а когда Дженсен ловит его стон своими губами и с тихим рычанием входит, становится плевать на их местонахождение. Важно, что они рядом.
Вместе. Факт или нет?
Отрезвляющая боль немного приводит Адама в чувство, и он вовремя останавливается, позволяя Притчарду хотя бы свыкнуться с ощущениями. Они слишком давно не были близки, чтобы торопиться.
— Больно? — зачем-то спрашивает Дженсен и уже готовиться извиниться, но Фрэнк затыкает ему рот ладонью.
Он впервые видит, что брови Адама способны страдальчески сойтись на переносице. Видит эмоции настолько сильные, что его внезапно озаряет: вся эта глобальная ситуация, в которую влип Дженсен, на самом деле находится на грани фола.
Ему действительно нужна помощь. И это уж точно не секс.
— Всё в порядке, железный человек. Перестань. Продолжай.
Фрэнсис меняет его напористость на свою нежность и целует Адама в губы. Он сам задаёт ритм, позволяя любовнику ни о чём не думать хотя бы в момент вынужденной близости.
— Мне не хватало тебя, Притчард.
— Мне тоже, Дженсен. Мне тоже.

***

Когда Дженсен просыпается, его встречает погрустневшее тёмное небо за окнами и запах свежесваренного кофе. Притчард сидит на другой стороне кровати с ноутбуком и читает последние новости, листая не только собственные файлы, но и какие-то заметки самого Адама.
Инфолинк показывает три пустых вызова от Веги и один из штаба.
Разбираться с ними сейчас нет никакого желания.
— Проснулся? У меня создалось ощущение, что ты не спал несколько суток перед тем, как встретить меня в аэропорту, так быстро ты отключился.
Поймав в полумраке взгляд Фрэнсиса, Дженсен хмурится и, ощущая моральное и физическое опустошение, наконец-то искренне улыбается.
— Расскажешь мне ещё раз, как не убить себя раньше времени? — спрашивает он, положив ладонь на бедро хакера и несильно его сжав. — Может, я всё-таки придумаю, как мне поступить дальше.
— Только не забудь после этого сказать «Спасибо, Притчард, что бы я без тебя делал?». Иначе заклинание не сработает.
Адам вскидывает брови, недоумённо моргает и фыркает.
— Какое заклинание?
Наигранно задумавшись, Фрэнсис многозначительно глядит на Дженсена и, выдержав интригующую паузу, наконец-то изрекает:
— Заклинание «Я же говорил тебе не лезть в это дерьмо, но ты меня не послушал и огрёб, но дядя Притчард всё поправит, стоит только позвонить и похныкать». Помнишь такое?
— Помню.

Всегда будет помнить.
Факт?... Или нет?

@темы: Фанфики, Игровое, Дрочить и плакать, #нуяжеидиот

---

vargass| gabriel hunt

Прошлый плейлист на Варгаса благополучно похерился, но я собрал новый.
Почему бы и да.
Плейлист на Варгаса в modern!AU получился бы именно таким, но его можно приложить и к оригинальному отыгрышу. Потом соберу на Даниэля.

@темы: Фанфики, Игровое, #нуяжеидиот